– А мальчик?

– И мальчика. Его бы, может, перековать получилось, да только больно уж злой оказался. Комиссар ему говорит – ты не убивайся, что тебе со старым режимом жить? Мы тебя определим в лучший детский дом, будешь гражданином новой страны. А он и говорит – я вырасту, за маму и бабушку отомщу. Не отомстит – комиссар пистолет свой вынул. Да не получилось сразу-то, добивать пришлось.

Она помолчала, вздохнула:

– Ты не трясись. Ты не понимаешь пока, потому что в квартире живешь, с родителями… у комиссара нашего братишка на заводе работал, да обварился весь и помер. Я с четырнадцати лет на фабрике, мастер совратил, дитя выкидывала. Петька вон – без отца, в четырнадцать на ту же фабрику. Злые мы на таких, как ты – чистеньких, с мамами-папами… ты-то еще, может, товарищем станешь, а этот парень, что стрельнули тут – он не стал бы. Он в нас врагов с самого начала видел, хотя жил с нашей экспоатации. На вот тебе картошки.

Володя отодвинулся:

– Не надо. Не буду.

Вошел сияющий Петька:

– Все повесил – чин-чином. Ты что не ешь, Володька? Смурной такой…

– Я ему про хозяев бывших рассказала, – встряла Манька.

Петр помрачнел.

– Напугала ты парня. Ладно, Володя. Бери хлеб свой, я тебя провожу.

Они шли по Клинскому.

– Манька тебя напугала, а зря. Мы за здорово живешь никого не стреляем, у нас дисциплина революционная, если кто просто так кого подстрелит – так и самого его тоже можно… ты пойми, Володя, мы за лучший мир. Они втроем в этом доме жили, втроем, ты понимаешь? А я с маткой в подвале, отец умер, я маленький был. Я, матка да трое братьев. На полу спали, клопы нас жрали… я матку хотел сюда поселить, чтобы она с коврами да торшерами… но революционный совет решил, что клуб тут будет. Ты сам подумай, оно ж лучше, клуб – для всех, для рабочих, для детей! Тут мы и отряды детские устроим, ты приходи тоже. Праздники будут, представлять будем, как в тиятре… А то они втроем жили.

Он остановился и горестно вздохнул:

– Ты не подумай, мне пацана жалко и старух его. Не надо было комиссару… да у него братик, Манька рассказала тебе небось. Но все едино не надо было. Выкинуть из дому, и шли бы к чертовой матери… а парня оставить, мы бы ему объяснили, что к чему. Я сам все про них думаю, жалею. И Манька жалеет. Она все плакала, когда случилось-то.

Он смущенно усмехнулся:

– Я тебе еще что скажу. Парня Мишей звали. Так вот Манька говорит, как у нас с ней народится, так она тоже Мишей назовет. Воспитаем правильно, вот вроде как и…

– Мне сюда, – сказал Володя.

– Ты приходи завтра – товарища Зальцмана слушать. Я-то неученый, путано говорю, а он тебе все по полочкам разложит. Я тебя познакомлю с ним – скажу, кто нам плакаты рисовал… спасибо тебе, Володька! Ты, хоть и буржуй, по всему видно, но товарищ настоящий. Бывай!

Петр ушел. Володя медленно побрел к дому.

Дверь ему открыла Нюронька:

– Ты? А я думала, мой с работы. Загляни-ка!

Володя заглянул в комнату – вдоль стен стояли три аккуратные кроватки.

– Видишь? – радовалась Нюронька, – у каждого моего ребятенка – по кровати. Как поставила – так и лежат. Не было у них такого, чтобы своя кровать у каждого…

Володя кивнул и пошел к себе. Эля стояла на пороге:

– С пролетариатом беседуешь? – прошипела она.

Отец сидел за столом, перелистывал какую-то книжку. Володя поздоровался, зашел за шкаф, сел на стул и задумался.

Отец заглянул за шкаф:

– Где ты был?

– Гулял.

– Где ты все гуляешь… пойдем, мама звала ужинать.

За ужином Эля жаловалась, что дети Нюроньки похватали в ванной зубные щетки, видимо, пытались чистить зубы, просыпали порошок.

– Убирайте в комнаты, – коротко сказал отец.

– Да неужели уж такие вещи прятать! – возмутилась Эля.

– У них не было зубных щеток, – сказал Володя.

– И что? – спросил отец.

– Они не знают, что это такое. Вот и попробовали.

– В первую очередь они не знают, что чужое брать нельзя.

– Да… – растерялся Володя, – но они не поняли, наверное. Ведь то, что в общих … ну как? Где мы все – кухня, ванная… они подумали, что и там все общее.

– Ты их никак защищаешь?

Володя глубоко вздохнул:

– Да.

В комнате воцарилось молчание.

– Вот как, – заговорил отец, – значит, ты одобряешь заселение нашей квартиры людьми, которые никогда не видели зубной щетки?

– Они жили в подвале, – сказал Володя, – Нюронька сказала, что у ее детей первый раз кровати. Они, наверное, на полу спали, с клопами.

Хлопнула входная дверь.

– Нюрка! – заорал пьяный голос, – где ты, сука? Что не встречаешь хозяина? А вы, ублюдки, по кроваткам, как порядочные?

Послышался детский крик.

– Что вы себе позволяете, товарищ Куроесов?

Альберг покачал головой:

– Зачем я учился, потом работал как проклятый? Надо было пить, ругать последними словами жену, избивать своих детей, держать их на полу с клопами – и сейчас мне за такие мои заслуги дали бы комнату, а у детей моих появились кровати. Да, сынок?

Володя напряженно искал слова. Отец прав, конечно, прав! Все, чтобы было у семьи – появилось только благодаря его труду. Но… Володя пытался сформулировать свои возражения, но не успел. Отец поднялся:

– Ладно, большевик. Буду надеяться, потом поумнеешь.

Назавтра жиличка из кабинета по имени Зося привела мужа:

– Вот! Товарищ Зальцман.

Володя едва не брякнул, что он знает про товарища Зальцмана и даже рисовал его, но покосился на отца и благоразумно промолчал.

Товарищ Зальцман оказался совсем другим. На портрете Володя изобразил его высоким богатырем, а в жизни это был лысый невысокий мужчина. Он направился к Альбергу:

– Будем знакомы, Зальцман.

Отец с плохо скрываемой брезгливостью пожал протянутую руку. Зальцман поклонился Софье Моисеевне, кивнул детям и ушел к себе.

Вечером явился подвыпивший Нюронькин муж, закричали дети. Из кабинета вышел Зальцман, рванул дверь бывшей Володиной комнаты, по коридору прогрохотало что-то тяжелое, захлопнулась входная дверь, запричитала Нюронька:

– Нету такого вашего права рабочего человека с лестницы кидать! Да сейчас уйдет этот козырь, Коленька, я тебя обратно пущу да рожу-то оботру… Об дверь-то уж не бейся, соколик! Ой!

Вышла Зося, Нюронькиного мужа умывали в ванной. Товарищ Зося назидательно говорила:

– Товарищ Куроесов, я вас предупреждала, что сейчас, в сложных революционных условиях, каждый пролетарий должен вести себя согласно нашего революционного порядку…

– И что ж он тебе так рожу-то отделал, Коленька! – вторила ей Нюронька.

Дети хихикали, выглядывая из комнаты.

Вечером Володя, проходя мимо кабинета, услышал:

– Павел, ты работаешь методами, которые могут быть осуждены революцией. Что это – мордобой? Товарища Куроесова надо вести в клуб, в люди! Перевоспитывать согласно нашей революционной морали.

– Отстань, Зоська, – лениво отвечал Зальцман.

Вечером следующего дня Володя пошел в клуб. Народу было полно – видать, всем хотелось послушать товарища Зальцмана. В дверях Володю встретил взъерошенный, счастливый Петька:

– Ты видел, сколько народу? Видел? Все твой плакат увидели и пришли. Спасибо тебе, Володька! Вот такое тебе мое революционное спасибо.

Володя неловко кивнул, пробрался в зал и сел с краю. Публика рассаживалась, весело переговариваясь. Некоторые ели семечки и плевали на пол.

В дверях случилась ссора – подвыпивший мужичок рвался на собрание:

– А ну пустите, гады! Прошло ваше время, хочу теперь и хожу по собраниям.

– Да ты пьяный! – убеждала его Манька.

Мужичок оттолкнул ее:

– Ты мне указывать будешь еще, шалава?

Выскочил Петька, выскочили еще несколько ребят, и пьяного вывели из клуба, поддав по дороге. Дверь крепко закрыли, и наконец на трибуну поднялся товарищ Зальцман.

– Товарищи! – весело сказал он.

Он говорил много и долго, наверное, хорошо, потому что его слушали, хлопали, ревели, кричали, иногда смеялись. Володя поначалу силился понять, о чем речь, но потом бросил и стал думать о своем.