Психей решил, что в спальню будет заходить только при наступлении темноты. Видимо, для того здесь и были установлены ставни, сообразил он, чтобы не смущать своими непотребными изображениями. Тут ему кстати вспомнилось о соседней купальне, и он поспешил пойти обмыться и привести себя в порядок. Траурную одежду, к тому же испачканную семенем, Психей без сожаления выбросил и подошел к раскрытым сундукам, доверху полными одеждой. Здесь были хитоны всех мыслимых цветов, материалов и отделок: из мягкой шерсти, тонкого льна или бесстыдно-прозрачного шелка; белые и шафрановые, лазоревые и изумрудные, пурпурные и алые; строгие в своей простоте или сплошь покрытые вышивкой и украшенные аппликациями. Тут же стояли золотые и серебряные сандалии; ремешки многих из них были к тому же украшены мелким речным жемчугом или перламутровыми ракушками.

Царевич не колеблясь выбрал самый простой хитон со скромной отделкой и надел его, сколов на плечах своими застежками. В поисках пояса он подошел к полкам, заставленным шкатулками и ларчиками. Они были набиты самыми разными украшениями: были здесь витые браслеты для рук и лодыжек, были кольца, фибулы, обручи, печатки и ожерелья – все вещи выполнены с большим вкусом и все, он уже не удивлялся, из золота и драгоценных каменей. В отдельном ларце лежали и искусно плетеные пояса с различными мотивами и узорами.

Психей был приятно удивлен, увидев, что на многих украшениях повторялись изображения бабочек. Он порадовался такому совпадению с его именем и посчитал это добрым предзнаменованием.

***

Так потянулись дни за днями. Никто и ничто не нарушало покой Психея. Все его желания выполнялись незамедлительно: был ли он голоден — на столе один за другим вырастали блюда с едой, уставал ли от тишины — музыкальные инструменты принимались играть разные мелодии, жаждал покоя — всё смолкало. Вечерами, стоило сумеркам лишь сгуститься над его новым домом, во всех светильниках дворца ярко вспыхивало пламя, только он ложился спать – всё погружалось в темноту.

Психей гулял, спал, ел, читал и опять гулял. Пару раз он брал с собой лук и стрелы и отправлялся пострелять в дубраву. Но ее лесные обитатели — зайцы, олени, косули и барсуки — совсем не боялись охотника и доверчиво выходили ему навстречу, так что он не мог себе и помыслить выпустить в них стрелы. Вместо этого царевич прогуливался среди вековых деревьев и наслаждался ароматами благовонных смол. Как-то тропинка вывела его к небольшому водопадику, который образовал стекающий с гор студеный ручей. Это место полюбилось ему всей душою, и он охотно пережидал там жаркие и тягучие полуденные часы, растянувшись под сенью раскидистых деревьев и любуясь неутомимым серебристым потоком. Время от времени Психей брал с собой флейту или лиру и развлекал своей игрой собирающихся к нему со всех окрестностей птиц и зверей. Иногда юноша ленился куда-то идти и проводил тогда целый день в своем чудесном саду, полному пышно цветущих роз, льющих в воздух свой томный запах. Особенно он ценил тихие предсумеречные часы, когда все замирало и сад был напоен негой и сладкой дремой.

Но больше всего времени, Психей стал проводить в спальне, любуясь совершенной красотой златовласого юноши с фрески и размышляя, кем бы мог быть этот незнакомец: любовником бывшего хозяина дворца, самим хозяином или же был порожден фантазией художника? В любом случае, фреска была написана давным давно, а значит этот юноша, если он когда-либо существовал, скорее всего, уже умер… Психей и сам не заметил, как оказался безумно влюблен в это совершенное создание – он мог глядеть на него, не отрываясь, часами, и начал ревновать и завидовать — его темноволосому любовнику. Ах, как было бы чудесно шагнуть в фреску к своему наваждению! Но, увы, навеки было суждено ему оставаться с «не той» стороны стены, и ничего с этим нельзя было поделать.

В памяти всплыла история про кипрского царя Пигмалиона, влюбленного в статую прекрасной девушки: царь взмолился к Афродите, и она оживила для него Галатею. Может быть, ему тоже стоит попросить богиню? Но во дворце не было ни очага, ни алтаря для принесения даров, да и вспомнил он, по чьей милости оказался тогда на Оринейской скале и приуныл.

И всё же, синеглазый юноша казался таким теплым, живым, настоящим! А что, если его заколдовали, заключив навеки на поверхности фрески? Психею чудилось, что стоит ему еще раз моргнуть, и грудь его возлюбленного дрогнет, он приподнимется со своего ложа и одним тягучим движением перешагнет ему навстречу. Царевич сидел, моргал так, что глаза начинали слезиться, но ничего не происходило. А может от него ждут признаний и поцелуя? Психей подтащил деревянный табурет к стене и, прошептав: «Я пленен тобою!», прильнул губами к розовому улыбающемуся рту… но почувствовал лишь холод неживой стены. Это разом отрезвило его, и он, сжав голову руками, выбежал, задыхаясь, в сад.

Однако, после того поцелуя весь день его не оставляло чувство чьего-то присутствия. Это ощущение ни в коем случае не исходило от выполняющего все его желания дворца: дворец и все предметы в нем не представлялись живыми или самостоятельно думающими. Теперь же подле него появился кто-то живой: юноша улавливал вздохи и тихий смех, ощущал робкие ласки на коже. Он резко разворачивался, пытаясь поймать своей ладонью руку гладящего, но ничего не выходило.

Следующим утром, когда Психей еще не совсем проснувшись, привычно рассматривал юношу с фрески, под ней вспыхнули письмена:

«Молнией любви пронзил ты сердце мое. И я в плену у тебя, Психей».

Он резко сел и распахнул глаза, не в силах понять, спит еще или бодрствует. Буквы стали гаснуть, пока не растворились без следа, будто никакой надписи и в помине не было. Психей, поразмыслив, решил, что, должно быть, ему это всё-таки спросонья привиделось. Но позже на столешнице он увидел новое послание:

«Глаза твои, о прекрасный Психей, что лучи солнца, сеящие пламя. Это пламя сгубило меня, заставив потерять голову от любви. Я таю в нём, подобно свече».

Психей крепко зажмурился и потряс для верности в разные стороны головой. Когда он снова раскрыл глаза, горящие буквы уже успели исчезнуть, а на гладкой костяной поверхности покоились лишь солнечные блики. Но он и на этот раз всё списал на собственную одержимость. И только, когда послание появилось в третий раз, Психей сдался и поверил в свое счастье. Его молитвы были услышаны, и златовласый красавец с фрески ответил на его чувства!

***

Теперь подобные записки, восхваляющие красоту Психея и все более откровенно говорящие о желании писавшего их, стали появляться постоянно. Послания эти были всегда неожиданны и заставляли постоянно находиться в состоянии нетерпеливого возбуждения и любопытства. Он гадал, где на этот раз ждет его новое обращение: на стене в трапезной или на полу в купальне, на ларе в парадной зале или на полке библиотеки, а может, оно вспыхнет в голубом просвете между кустами? — и очень жалел, что они всегда исчезали без следа. Психей бережно хранил их в памяти и, более всего на свете страшась их забыть, сотни раз повторял про себя.

Касания, почти бесплотные до этого, становились все смелее и откровеннее; к ним присоединились легкие поцелуи, которые оставались гореть огненными метками на коже. И если поначалу эти ласки его лишь пугали, то теперь, зная, что тем невидимым поклонником был юноша с фрески, он отчаянно желал большего. Как-то раз, когда Психей нежился в купальне, с ним затеяли игру: вокруг него забурлили, скручиваясь спиралями, водовороты; поднялись, образуя белую пену, волны и, нахлестываясь со всех сторон, начали оглаживать его тело, да так искуссно, что Психей не на шутку завелся. Затем, так же внезапно, как началось все стихло.

— Эй, а дальше?..

Раздался едва слышимый смех:

— А дальше сам. Я хочу посмотреть.

Психей принялся ласкать себя, рисуясь и картинно вздыхая, но, потом увлекся, и закончил все вполне натурально. Выгнувшись, он выплеснулся в бассейн, над его ухом раздалось тихое: «А-ах!», и больше до вечера его покой не тревожили. Той ночью ему снились жаркие сны, заставляющие пачкать простыни собственным семенем и принуждающие сердце колотиться загнанной птицей. А утром под фреской появилось последнее послание: