На Катерину снова «наплыла» сцена из прошлого, когда вся семья была еще «в сборе».
Двенадцатилетняя Катька крутится в большой комнате перед зеркалом, примеряя платье, которое сшила себе, «под водительством» бабушки Амалии. Отец с удовольствием за ней наблюдает:
– Ты у нас, Катерина, красавица. И внешность у тебя такая, что наряды тебе такие нужны, как красивой картине – рама. Чтоб без вычурности. Вот только думаю, на кого ты больше похожа, на меня или на маму, – он явно сегодня настроен «игриво», у него хорошее настроение, и ему хочется сделать приятное жене. Она не откликается на его «призыв», комплимента не принимает и категоричным тоном заявляет:
– К сожалению, ни на меня, ни на тебя, а на бабку Амалию… те же глаза, вот только волосы темные. Ну, да когда поседеет, будет копия моей свекрови…
Отец не сдается:
– Ленок, а разве плохо? Каштановые волосы, карие миндалевидные глаза – это ж порода, красиво! – Он явно еще надеется на мирный исход разговора.
– То-то вы со своей породой в Сибири оказались… – парирует мать, сидя в кресле за журнальным столиком. Она вычитывает текст, который ей завтра утром нужно сдать в редакцию газеты. Два дня назад Елена Георгиевна вернулась из очередной командировки «по городам и весям»…
Лицо отца мрачнеет, и он уходит на кухню. Затем они слышат, как в коридоре он тихонько одевается, а потом так же тихо прикрывает за собой уличную дверь.
Катя давно заметила, что отец, когда не хочет ругаться с матерью, просто тихонечко уходит – из дома. Последнее время это происходит все чаще…
– Небось, к Амалии пошел… пироги есть, – рассерженно шепчет Елена Георгиевна, неестественно близко поднося к глазам свою рукопись.
Танька, с присущей ей наивностью и прямодушием советует матери:
– Мам, так и ты пирожков с плюшками напеки…
– Мучное вредно, – мама сегодня явно не в духе. – Вон Катька на бабкиных пирожках раздобрела так, что школьная форма на ней по швам трещит…
Катина радость от того, что сама (!) сшила обновку, что платье хорошо «село», как говорит бабушка Амалия, и ей идет, что цвет подчеркивает ее карие глаза и оттеняет слегка вьющиеся, как у отца и бабушки Амалии волосы, улетучивается. Снова накрывает волна недовольства собой и неуверенности. Девочка уходит в детскую комнату учить уроки, и уже из-за двери слышит, как ласково журчит мамин голос в разговоре с Танечкой…
Катя отбросила – как нерабочую – мысль о разговоре с матерью, опасаясь обострения психоза. Она решила саму себя «подвергнуть» воспоминаниям.
Под усиленным натиском Катиной воли фрагментами, обрывками, всплывали картинки жизни на Урале, когда семья была в полном составе.
Однажды на уроке истории, когда говорили про блокаду Ленинграда, кто-то из ребят, спросил: «Почему они, немцы, такие жестокие?»
– А ты у Николаевой спроси, – не нашел ничего лучше ответить преподаватель истории, – и весь класс повернулся в сторону Катерины…
Она вернулась из школы со слезами. Вечером того же дня отец с матерью ругались.
– Пойди и поставь его на место, – требовала мать.
– Не могу я, – виновато отвечал отец.
– Почему?
– Я ударить могу…
– Очень удобная позиция, – сказала мать и на следующий день отправилась в школу сама. После посещения матери учитель истории разговаривал с Катькой, чуть не приседая, а ей стало противно.
Как-то мать вылила целый ушат грязи на отца в присутствии Кати. Потрясенная, девочка пришла к бабушке Ольге, гостившей у них летом, ища объяснений, а та сказала:
– Ленка, хоть и дочь мне, но скажу, что с жиру бесится. Август ей предан так, как мало кто из мужчин любить способен. А то, что бабы на него вешаются – не его вина. Он талантлив, хорош собой – женщины таких любят. Прости меня, Господи, что с малолеткой об этом говорю. Я немцев не люблю, но отец твой – исключение.
«Если бы бабушка Ольга была сейчас жива, она бы помогла, – размышляла Катя». Но обе бабушки: и Ольга, и Амалия, давно уже покоились на кладбищах: одна – в Москве, а другая – в Нижнем Тагиле. «А ведь отец еще может быть жив, – соображала Катя. – Сколько ему сейчас – семьдесят два? Жив или нет, но я должна узнать, где он и что с ним, и как он жил, когда мать нас разлучила…»
Она понимала, что искать надо там, на Урале. Мучили сомнения: а если он, как и мать, впал в маразм? а если уже умер?
– Катька, – сказала она себе, – ведь ты не про операцию думаешь, резать – не резать. Ты свою жизнь определяешь. Если отец жив, значит, он ждет! Старика обреченного стала оперировать, а почему же себе и отцу не хочешь дать шанс?
Она чувствовала, что не сможет нормально жить и работать, пока не найдет человека, которого так любила в детстве, и обожала, и боготворила. Ведь и хирургом она стала потому, что хотела во всем ему подражать. Вот только отец был хирургом от Бога, а она?
Нужно было дождаться возвращения сестры в Москву, взять двухнедельный отпуск и ехать на Урал.
…Танька вернулась из очередных гастролей, как всегда, веселая, довольная, пахнущая французскими духами, с подарками для старшей сестры и матери, не обремененная мировыми проблемами. Отчитавшись о поездке в комнате Елены Георгиевны, заглянула к Катерине. Увидела на ее столе листки бумаги со столбиками цифр, протянула к ним изящные пальцы с розовыми овальными ноготками, удивилась:
– Доходы подсчитываешь… или, наоборот, расходы?
Катерина шутку не услышала или не приняла:
– Да вот считаю и думаю, где, когда и почему мы с тобой, Танька, совесть потеряли…
И рассказала сестре о встрече с Анной.
Слушая Катю, Татьяна сняла очки с заплаканных глаз и обсопливевшего от слез носа, смотрела беспомощными близорукими глазами на сестру:
– Так ведь мама сказала…
– Танька, тебе не кажется абсурдной эта фраза в нашем возрасте?
– Мне же тогда было 10 лет всего.
– А мне – четырнадцать, и я кое-что слышала. Мне и тогда казалось это все странным. А потом, когда мы выросли, почему мы не спросили у матери, где могила отца? Почему не поехали сами, не узнали? Получается, что нам с тобой выгодно было его исчезновение из нашей жизни? Меньше унижений, меньше обид. Вот, смотри, – и Катя резким, но по-женски плавным движением придвинула на середину стола свои расчеты:
– Отец родился в 1919 году. В августе 1941, когда немцы, жившие в Саратовской республике Поволжья, были объявлены пособниками фашистской Германии. Ему было 22 года, и его, как выпускника военного факультета медицинского института, мобилизовали в действующую армию старшим военврачом – под Ленинград. Потом его отзывают и отправляют на Урал, а его родителей и сестренку в течение 24-х часов выселяют из родного города и отправляют – в Сибирь, на лесоповал. (2.Прим)
В Нижнем Тагиле, после того, как трудармейцам разрешают поселение и работу на гражданке, он знакомится с нашей матерью, и уже после войны они женятся.
Сначала мы уехали в Подмосковье, а потом – в Москву. Мы с матерью в Москву уехали раньше, чтобы успеть к началу учебного года, а он оставался в подмосковном посёлке, чтобы упаковать вещи, посуду, мебель и отправить контейнеры по железной дороге. Потом он не приехал, а мать сказала, что он погиб в автомобильной аварии.
…Если Анюта ничего не перепутала, то получается, что из Подмосковья он поехал не в Москву, а вернулся в Нижний Тагил. Почему?
…Танька уже не плакала, а только сонно кивала головой. Она всегда соглашалась – и с мамой, и с сестрой – во всем, что не касалось музыки. В свой мир музыкальной гармонии она их не пускала.
Мать, привыкшая к Танькиным кратковременным посещениям, забеспокоилась долгим присутствием дочери в квартире, заглянула в комнату, где сидели Катя с Таней. Увидела заплаканную младшую, набросилась на старшую:
