Свекровь предпочитала общаться со своей тезкой – Катей, может быть, потому, что очень любила поговорить о своем здоровье. А поскольку Катя и так много говорила о чужом здоровье у себя на работе, то старалась как можно реже заглядывать в «семейное гнездышко», свитое младшей сестрой. Да и Танька лю-била «отдышаться» от семейной жизни в старом доме на улице Руставелли.

Катя всегда тяготела к постоянному углу, письменному столу, «норке», возможно предвидя, что профессия хирурга потребует от нее такого сосредоточения. Она, хоть и считала себя домоседкой, дома старалась быть крайне редко из-за желающей всех и вся контролировать матери. Эти черты с возрастом у Елены Георгиевны не исчезли, а напротив, приняли катастрофические объемы.

Кате с замужеством не повезло. Ее первый брак длился недолго: вернувшись как-то с ночного дежурства в квартиру, которую они с мужем снимали, она застала у него любовницу, развернулась и ушла. Как он потом ни убеждал ее, что это «всего лишь раз, что черт попутал, что и не нравится она ему вовсе и что только Катерина – его любимая женщина», она простить не смогла и снова вернулась в отчий дом. С того времени она замуж не выходила, хотя поклонники руку и сердце ей предлагали. Катя обладала, для невнимательного взгляда, обманчивой внешностью. Она была миловидна, улыбчива, приветлива, спокойна. Движения ее тела и, особенно, рук были плавными и пластичными. Пальчики – тоненькие, изящные, хоть и с коротко постриженными ногтями. Многим казалось, что это такая уютная домашняя «кошечка». Когда же вдруг эта «кошечка» обнаруживала пытливый анализирующий ум, твердый характер и верность профессии, то «обманувшиеся» в ожиданиях, исчезали из ее окружения. Катя понимала, что с каждым годом эта повторяющаяся «ситуация» грозит ей будущим одиночеством, но ничего поделать с собой не могла. Кроме того, она всегда придерживалась правила: женатый мужчина – не ее мужчина. Она все еще помнила, как ей было больно при разводе…

После замужества Татьяны тяготы жизни с властной стареющей и часто болеющей Еленой Георгиевной полностью легли на Катю.

…Возвращаясь домой после трудного разговора с Анной, Екатерина размышляла о том, удастся ли что-нибудь выяснить у матери. В последнее время та пребывала в каком-то своем мире и если «выныривала» на поверхность существующей реальности, то только для того, чтобы усложнить жизнь окружающим. Все чаще у нее стал появляться тяжелый, «пустой» взгляд… По всей вероятности, к старческому психозу мать Тани и Кати подходила давно, но странности ее поведения списывались на крепость характера и желание (привычки) все и вся контролировать. Первый ярко выраженный приступ старческой деменции проявился у Елены Георгиевны в первую гастрольную поездку Татьяны. Однажды вечером Елена Георгиевна «обнаружила» пропажу младшей дочери Татьяны.

– Где моя девочка? – строго спросила она Катерину, которая на кухне готовила ужин.

– Куда вы ее дели? Ее уже четыре дня нет дома. Пора объявлять в милиции розыск.

–Мам, ты шутишь! – изумилась Катя. – Танька же на гастроли уехала. Уже две недели как.

– Это ты ее куда-то утащила, – взвизгнула Елена Георгиевна, и с остервенением стала расшвыривать куртки и пальто, висевшие в прихожей. Потом принялась за обувь.

– Она что, – истерично-громко продолжала мать, – голая уехала!? Все вещи на месте!

– Мам, в Болгарии сейчас уже тепло. – Мягкой интонацией Катя надеялась успокоить мать.

– Ты все врешь, – продолжала нападать на дочь Елена Георгиевна, – ты всегда ей завидовала! Ты слишком прозаична, – как и твой отец. Куда ты ее завезла?

За свою врачебную практику Катерина видела всяких больных и поняла, что без помощи психиатра ей не обойтись. Приехала вызванная ею «Скорая», врач попался грамотный, сдержанный, и вскоре, «накачанная» успокоительными, Елена Георгиевна заснула.

– Мы, конечно, можем ее увезти недели на две, – сочувствующе сообщил доктор. – Но вы же, коллега, понимаете, что решение проблемы – уход за таким беспокойным больным – остается на родственниках.

Катерина понимала. Бригада «Скорой» уехала, оставив Катю с грустными мыслями и спящей матерью.

Через несколько дней Татьяна вернулась из-за границы, зашла навестить мать, выглядевшую, как обычно. Рассказ Кати всерьез не восприняла или сделала вид, что «это все выдумки и байки», и старшей сестре пришлось заботу о психическом состоянии матери тоже взять на себя.

Вскоре Катя по маленьким изменениям – словам, интонации, научилась заранее распознавать материны приступы и давала ей успокоительное лекарство, выписанное участковым терапевтом. Чаще всего такие эпизоды происходили, когда мать не могла справиться с какой-то новой для нее, непривычной информацией. В остальное же время Елена Георгиевна производила впечатление грамотной, бывалой женщины, знающей себе цену и умеющей повелевать.

– Надо же, – сказала как-то Кате шепотом соседка по лестничной площадке, – что-то рановато она у тебя с катушек съехала…

– С чего вы взяли, тетя Нюся?

– А с того, Катя, – продолжала шептать соседка, – что приходила она к нам вчера рано утром – ты на дежурстве была – и просила Бориса моего поставить замок у нее в комнате. Говорит, что ты взломала замок в ее письменном столе и ночью ходишь, какие-то документы ищешь. А я, сколько помню, у нее в этом столе отродясь замка-то никакого и не было!

В те времена, когда Таня с Катей росли, соседи ходили друг к другу в гости «на телевизор», помогали с ремонтом и обменивались рецептами приготовления пирогов, супов и салатов, а, придя за солью, «забалтывались» до тех пор, пока заскучавший или оголодавший супруг не приходил забрать дражайшую половину, ушедшую «за солью или спичками». Муж Нюси Борис ко всем обращался «Уважаемый» или «Уважаемая»:

– «Уважаемая, вы в этом абсолютно ничего не понимаете, поэтому советую вам отойти подальше», – говорил Борис Елене Георгиевне, когда она просила починить его розетку или повесить новую люстру и при этом хотела руководить его действиями.

Теперь наступили другие времена. В каждой квартире были и телевизор, и соль, и зажигалка. А в случае надобности, соседи вызывали жэковских электриков, а не постаревшего Бориса…

– Может, оно и к лучшему, что соседи в курсе, – подумалось Катерине, – в случае чего, попридержат мать хотя бы на дворовой территории или увидят, куда пошла.

Теперь, после разговора с дочерью старого акробата, Катерине стало понятно, почему так рано у матери начались изменения в психике. Похоронить живого мужа, а дочерей лишить отцовской любви и защиты, боясь при этом проговориться и молча нести тяготы собственной лжи – это ноша слишком тяжелая…. А то, что Елена Георгиевна «заговаривается» именно на почве документов, лишь подтверждает, что какие-то ниточки в прошлое родителей можно найти.

Катю давно смущало и отношение к ней самой матери. Она знала, что существует неприязнь родителей к собственным детям. Иногда она наблюдала это у своих пациентов. Они неодинаково относились к своим разновозрастным и разнополым детям. Приходит с визитом к матери старший сын, и она, только что буквально «рассыпавшаяся» от болезни в присутствии младшей дочери и терроризировавшая ее своими желаниями: «повыше, нет, пониже подушку, хочу пить, подай судно, нет, хочу есть, какая ты безрукая», вдруг встряхивалась, словно полковая лошадь при звуке походной трубы, прихорашивалась, садилась на кровати и даже пыталась встать (если, действительно, была на это способна), и тембр ее голоса становился мягче, а интонации – ласковыми:

– Сыночек, ты, наверное, устал после работы. Уж мог бы сегодня и не заходить… Может быть, тебе чайку согреть? У меня вот еще булочка осталась…

Наблюдая такие сцены в больничных палатах, Катерина, в общем-то, научилась философски относиться и к тому эмоциональному «водоразделу», который всю жизнь ощущала между собой и матерью. Правда, надо отдать должное отцу – он никогда не выделял ни одну из дочерей, ни старшую, ни младшую.