– Получается, – не замечая, что рассуждает вслух, сказала Катя, – что мы его с Танькой считали умершим, а он был жив?!

Анна широко раскрытыми глазами смотрела на доктора, рука, державшая стакан с остывшим чаем дрожала.

– Мать сказала, – продолжала рассуждать Катя, – что он погиб в автокатастрофе в 1971 году, а ваш отец его видел в 1972. Получается, что тогда он еще был жив!

Анна испуганно смотрела на бледную, как медицинский халат, Катю:

– Я очень сожалею, – прошептала она, – вот и отец говорил, что….

– Давайте еще раз сопоставим, – собралась с мыслями Катя, – 1972 год, город Нижний Тагил, – ну, положим, график гастролей цирка вашего отца я могу уточнить. Какая больница?

– Третья городская больница, хирурга звали Август Артурович Лихт.

– А жил, где он жил, – засуетилась Катя.

– Я этого не знаю. Отец ведь все время в больнице у него был. Говорил, что они как-то, в конце дежурства чай пили, доктор Лихт признался, что скучает по дочкам и жене…

Анна старалась не смотреть в лицо Кати, понимая, что заставляет ее страдать, и продолжала оказавшиеся для обеих женщин мучительными воспоминания.

– «А где они?» – отец спросил. Август Артурович сказал, что всему виной его национальность. Жена сказала, что из-за него ее карьера не складывается, да и у дочек с немецкой фамилией – не жизнь…

У Катерины задергалось веко, что бывало в крайне трудных случаях во время операций. Она чувствовала, что сейчас закричит от душевной боли на всю забегаловку, переполошив и свою собеседницу, и постоянных посетителей.

– Извините, я, кажется, вторглась в ваше прошлое. Может быть, мы остановимся? – предложила перепуганная дочка акробата.

– Да, вы, Аня, правы. – Катерина достала из сумки, висевшей на плече, перчатки из тонкой дорогой кожи, которые диссонировали с дешевой тканью ее скромного бежевого пальто. – Это уже мои проблемы. – Она быстро натянула перчатки на изящные сильные пальцы. Голос ее дрожал, в нем появилась легкая хрипота.

– У вас сейчас своих невпроворот… А ваш отец – редкостный старикан. Из ума не выжил и злобы не приобрел. Спасибо ему, да и вам. Вы мне – оба – надежду подарили, а может, и еще что-то большее, – сказала она, ударяя на первом слоге, – пока не знаю…

– Мы могли бы дружить, – вдруг сменила тему Анна.

– Это вряд ли, – ответила Катерина, застегивая пуговицы пальто. – Между нами всегда будет стоять ваш отец. Что бы он вам ни сказал, – и Катя рукой в тонкой перчатке потрогала письмо умершего больного в кармане своего пальто. – Вы будете помнить, что он умер на моем операционном столе. Так что … как бы мы ни симпатизировали друг другу, наши ассоциации нас разведут… Отец, когда был жив… – она споткнулась и снова начала, прерванную фразу. – Отец говорил мне: «Не дружи с теми, кому не смогла помочь, как бы они ни стремились к дружбе с тобой»…

Молодые женщины вышли из забегаловки и, не попрощавшись, отправились в разные стороны: одна спешила в морг, чтобы договориться о последних приготовлениях умершего отца к похоронам. Другая – домой, чтобы придти в себя и осмыслить известие о возможно еще живущем где-то отце.

Как и двадцать лет назад, семья Андреевых жила в Москве, в невысоком трехэтажном доме на улице Руставелли, который, по иронии судьбы, построили военнопленные немцы. Дом был хорош: с аркой в центре здания, украшенный рустами, высокими окнами. «Тело» дома формировало светлый открытый двор, который жильцы украсили деревьями, кустарником и цветниками. Еще школьницами Катя с сестрой любили помогать соседям, которые осенью и весной высаживали деревья и сирень по периметру дома, а под окнами – «живность» поменьше: ирисы, нарциссы, декоративную траву. Уже давно у Кати появилась привычка рано утром садиться в кухне напротив окна и смотреть на великолепную зелень двора – летом, золото листвы – осенью, а зимой вспоминать, как хорош их двор в теплый сезон.

Квартиры были с высокими потолками и толстыми стенами, не пропускавшими ненужные звуки. Да и соседям не мешали музыкальные упражнения младшей сестренки Николаевой.

Абсолютный слух, чувство ритма, свойственные всем Лихтам, у Татьяны обнаружились очень рано, когда отец отвел ее к своей знакомой учительнице музыки. Это сейчас они знают, что Таньку нотной грамоте учила сама Лотар-Шевченко (1.Прим), но тогда девочка просто постигала азы игры на фортепиано «с тетей Верой», пока та не уехала из города. Поступив в музыкальную школу и услышав скрипку, Танька решила освоить и этот инструмент. Есть такие люди, к которым рано приходит осознание призвания. Татьяна была из их числа. Она блестяще окончила музыкальную школу, без проблем поступила в музыкальное училище. Окончив консерваторию, устроилась на работу в симфонический оркестр. Но первой с «тетей Верой» познакомилась Катя. Отец считал, что музыкальное образование необходимо каждому – особенно, девочкам. Как многие тагильчане, знакомые с Лотар-Шевченко и знавшие, что она после освобождения из лагеря нуждается, он привел старшую дочь к Вере Августовне. Катя смутно понимала объяснения учительницы, так как от «тети Веры» исходил жуткий запах. От него кружилась голова и щипало в носу. Это теперь Катерина знает, что это был запах смерти, голода, инфекций, затхлых помещений и лагерных бараков. Дома девочка заявила, что больше на занятия с тетей Верой не пойдет.

– Почему, – спросил отец, – тебе было неинтересно?

– От нее воняет! У меня даже голова заболела!

– Это правда, – сказал мягко отец, посадил Катю на стул напротив себя, заглянул ей в глаза. – Но этот запах скоро пройдет, выветрится. Вера Августовна – гениальная пианистка и мужественная женщина. Пятнадцать лет она не прикасалась к роялю, а когда смогла это сделать, то не отходила от него несколько часов, и все играла, играла, – голос отца дрогнул. После паузы он продолжил:

–…и музыка ее была прекрасна! У здания городской музыкальной школы в тот день собралась толпа людей, которые пришли, услышав музыку Бетховена, Шопена и Моцарта.

– Как ей это удалось? – спросила девочка.

К тому времени Катя уже понимала, что такое тренировка: она видела, как ежедневно отец, сев у окна, практиковался в скорости завязывания хирургических узлов, а по вечерам, когда дома никого не было дома, он играл на аккордеоне – выключив свет в квартире. Так он отдыхал от яркого света ламп операционной. Когда Катя и Таня возвращались ранними, но темными зимними уральскими вечерами из школы или спортивных секций, они не пугались потухших окон своей квартиры на втором этаже. Подойдя к подъезду, они слышали: отец дома, играет на аккордеоне, а ужин для них уже согрел и спрятал в подушки, чтобы дольше сохранить тепло и не «разогревать по десять раз»…

– Как ей это удалось? – повторил Катин вопрос отец и ответил: – Она нарисовала клавиши на дощатом полу барака, и играла на них, как только представлялась возможность, чаще всего, ночью. А ноты держала вот здесь, – и папа коснулся пальцем лба…

…После разговора с отцом Катя безропотно посещала уроки музыки, потом к ней присоединилась Танюшка, а потом Вера Августовна уехала из города. Начались другие времена, и пианистка стала выступать с гастролями по всей стране.

Катя вспомнила, как мама иронизировала над отцом: он, по ее мнению, слишком «нежно» и тщательно ухаживал за собой. Помимо ежедневного душа были еще и одеколон, и маникюр, и крем для лица. Теперь Катя понимала причину этой «нежности»: Август Лихт «выводил» из своего тела не только следы лагерного унижения и страха, но и запах бараков, колючей проволоки, псины и помоев.

…Танюшка не обладала таким тонким обонянием, как старшая сестра, она была поглощена звуками. Таня любила жить «на миру, на свету», на колесах – всегда в компании друзей, приятелей и поклонников. Она удачно вышла замуж за своего школьного одноклассника Гришу, встретившись с ним на одном из вечеров выпускников. Он стал школьным преподавателем математики. Гриша оказался надежным, любящим мужем. Но еще надежнее оказалась его мама – Екатерина Дмитриевна, которая называла Таньку не иначе как вертихвосткой и занималась воспитанием внуков-близнецов, подаренных ей вертихвосткой и Гришенькой.