Князь Андрей ускакал к Муралеевым воротам.
Смерть опоила воздух. Казанцы, горевшие жаждой борьбы, сбежались в Вышгород, но не успели запереться. Сгрудились на ханском дворе, бились с остервенением. Ломалось оружие – поднимали камни, оглушали дубинами, досками. Прижатые к стене не сдавались – пронзали брюхо кинжалами, испускали несломленный дух.
Русичи, посчитав дело конченым, принялись за грабеж, нещадно разрубая вставших на пути. Разрозненные войска татар перегруппировались, накинулись и потеснили дружину. Испугались и мародеры, побросали добычу, с воплями: «Секут! Секут!» бежали из города.
– «Вентиль» провернули. Заманили и вдарили, – рассудил Глазатый и развернулся к царю. – Государь, пора царский полк вводить. Сегодня же Казань возьмем! Токмо одну штуку проделать надобно…
– Глаголь. – Иоанн IV не отрывался от боя.
– Надобно путь отхода указать. Окруженный враг будет биться насмерть – терять нечего. А покажи ему спасительную тропку, токмо о ней и думать будет. А тут ему и конец.
– И в какую ж сторону гнать?
– Разумею, вернее всего через Муралеевы ворота…
– На Курбского?! – Царь нахмурился. – Слышал я о вашей распре. Погубить боярина хочешь?
– Ни в одном разе! Токмо вельми надо. Для дела. И еще одно…
– Что еще?!
– Садись на коня, царь-батюшка, да погарцуй перед войском, дабы воскресить мужество в сердцах удирающих.
Иоанн перекрестился, воздел руки к небу, взывая к божьей помощи. Осекся, вгляделся в небесную синь, часто заморгал.
– А что это там виднеется?
Все уставились вверх. Облака причудливо сложились в человеческую фигуру седовласого старца, одной рукой сжимавшего свиток, другой – воздевавшего персты для благословения.
– Да это Святой Сергий Радонежский! Не иначе! С нами Бог! – раздались взбудораженные крики.
– Знамение, – решил Иоанн. – Делать, как велит Глазатый!
Царь вскочил на коня, помчал к главным воротам, свита едва поспевала. При виде повелителя и знаменосца с Великой хоругвью, бегство прекратилось. Досадуя на трусость, даже кашевары кинулись на штурм, наливаясь клокочущей лютостью. Ветераны в блестящих доспехах, составлявшие Царский полк, пошли негромкой атакой.
Вновь полыхнула огнем русская артиллерия. Татары уже не защищались от пуль и снарядов, посылали тучи стрел, стараясь прихватить в могилу как можно больше неверных. Казанская пехота гордо отступала, погибала, но держала строй. Вся оборона сошлась на ханском дворе. Три тысячи воинов пролили скупые слезы, обнялись, перецеловались перед смертным боем. Не видя выхода, согласились на смерть во имя, прижались друг к другу. Мулла в белых одеждах кривой саблей прочертил линию на песке:
– Здесь примет смерть сеид Кул-Шариф и последние храбрецы Казани!
Свистнуло копье, прорвало чекмень, пробило грудь. Имам рухнул наземь, татары сомкнулись, заслоняя безжизненное тело потомка пророка Мухаммеда.
Атакующие нажали, и рухнула живая преграда, бой раздробился на части. Русские, доселе притворявшиеся мертвыми, прочувствовав неминуемую викторию, поднялись. Ринулись в схватку, окружили разрозненные силы врага, безжалостно рубились. Казанцы запирались в домах, русичи выносили двери, умерщвляли сопротивлявшихся. Трупы устилали каждую пядь земли.
Осажденные почуяли слабину лишь у Муралеевых ворот, пробрались к угловой башне, под бешеным огнем кинулись в Казанку аккурат против лагеря Правой руки. Счастливчики, уйдя вверх по реке, спаслись. Большинство, настигнутое стрелами, потонуло.
Вселенская паника охватила горожан. Сновали обезумевшие женщины и дети. Бросали оружие мужчины, скидывали панцири, сдавались в плен. Русские коршунами летали по городу, добивали противника, рыскали в поисках добычи. Старики рыдали, не скрывая слез, рвали на себе одежды. В гневе настигали русские казанцев, рассекали надвое, протыкали насквозь. Реки крови забурлили по мостовым, стекая в лужи, как в жертвенные чаши. Горы мертвецов слежались у ворот, местами доходя до уровня городских стен, трупное одеяло накрыло Арское поле. Течения уносили безжизненные тела, время от времени отправляя на дно, реки окрасились в красное. Царь Иоанн, слыша стенания, приказал сотникам и тысяцким сдержать воинов от безумного истребления.
Глазатый шел к кремлю. Распластавшийся магометанин поднял глаза: «Ты-ы-ы!», схватил копье. Иван выбил ногой, заскочил за спину, резким движением свернул голову. Краем глаза приметил Курбского. Перекрестил убиенного, пошептал молитву, зашагал дальше.
Подбежал Андрей:
– А ловко ты басурманину шею скрутил.
– Токмо со страху. Руки сами сплелися.
– «Сами», говоришь? – Курбский на миг задумался, поменялся в лице. – Ты это… прости за оплеуху. На радостях врезал.
– Бывает. А ты, князь, почему здесь? Татары уж за реку пробились. Почто не сдержал?
– Навалились из последних сил, и все на меня, где ж тут сдержишь?
– Ну да, в городе сейчас ловчее. В полях быстрее с жизнью расстанешься.
К полудню Казань полностью оказалась во власти русских, город растаскивался по драгоценным кускам, победители брезговали медью. Золотые и серебряные сосуды оттопыривали сумки воинов, жемчуг горстями забрасывался за пазуху, паволоки перекидывались через плечи. Бегали в город и обратно, искали новой поживы, припрятывали трофеи в лесах.
Чуваш тащил за волосы пригожую девку.
– Кинь ее! – крикнул пробегавший мимо удмурт. – Айда в ханский гарем!
Просыпалось злато из тугонабитой сумки Ермака, забрякало по латам трупов, закатилось между. Казак поймал косые взгляды трех черемисов. Ощерились булавы, взмыли вверх, обрушились на тяжелый щит. Махнул мечом Ермак – по земле затрепетала отрубленная десница с зажатым перначом. Щит расплющил голову второму союзнику. Третьего разрубил от макушки до пояса.
С тоской глянул донской сын на извивающегося раненого, пнул золотую монету, отвел глаза. И застыл изваянием при виде дива – величественно колыхались хоругви, царь Иоанн горделиво плыл в седле. Конь нащупывал булыжник меж убитых, перед процессией суетились слуги, не успевая расчищать путь.
Князь Дмитрий Палецкий с дружинниками распахнул двери главной мечети. Вбежали, сгрудились у входа. Кровь стекала с мечей, алыми пятнами растекаясь по персидским коврам, от сквозняка подрагивали златотканые занавеси. По одной стороне мечети возвышались лари, набитые до краев золотом, по другую – роскошные женщины в дорогих одеяниях. Ароматный фимиам ласкал ноздри. Посреди мечети в окружении тридцати вооруженных мужей стоял на коленях и рыдал татарин в рваном халате и белой чалме. Выл от отчаяния, перемежая речь сурами, посыпая голову пеплом.
Воины выступили вперед, закрыли страдальца, обнажили сабли. Русские собрались в кулак, приготовились. Сошлись в молчаливой сече. Численный перевес быстро привел к разгрому. Палецкий рубил сверху хлипкого юношу, от души, с оттяжкой, тесня к воющему бедняку. Бедолага успевал только подставлять саблю, клинок гнулся все ниже к тюбетейке, узкие глазки бегали по сторонам. Силы покидали, следующий удар грозил стать последним, татарин взвыл по-русски:
– Не убивай меня! Полони и веди к царю своему! Получишь большие почести! Я – Зайнаш, правая рука хана, а в бедняцких одеждах сам хан Едигер!
Зайнаш отбросил оружие, упал на колени, склонил голову под милость или отсечение. Палецкий остановился, памятуя о приказе, заискрились очи в предвкушении высокой награды:
– Ведите казанского хана к царю!
Дмитрий поймал наваждение взгляда украдкой. Видение растворилось в гареме. Ринулся в гущу, растолкал женщин, вывел чаровницу. Крепкая рука мягко откинула хиджаб. Русичи разинули рты, присвистнули, зачесали каменные лбы.
Дразнящий взгляд с поволокой, черные волосы, нежные ушки с бриллиантовыми серьгами. Кожа, излучающая свет, манящие губки, бровки дугой…
– Царь! Царь! – доносилось с улицы.
А князь Палецкий тонул в глазах казанской жены.
Великокняжеский конь вышагивал парад. На ветру реяло знамя с образом Спаса и пречистой Богородицы – хоругвь Дмитрия Донского с Куликова поля. Слуги, подгибаясь, несли честной крест. Перед мечетью Иоанн спешился. Упал на колени, возблагодарил Творца, потекли скупые слезы. Поднявшись и преисполняясь радостью, воскликнул:
