В лесу совсем стемнело. С неба тоже давила темнота, острые снежинки кололи лицо, проникали за шиворот, за пазуху; буран крутил снег меж деревьев. Иванов снова провалился в какую-то глубокую воронку и, вылезая, порвал в нескольких местах брюки. Иногда он кружился на одном месте, спотыкаясь о заснеженные пни, падал и вновь шел. Ему очень хотелось остановиться, присесть где-нибудь под елью, но он гнал это желание, боясь превратиться в ледяной кряж. Теперь он мечтал не о еде, не о вине, не о чае, а только лишь о сне. Но говорил себе: «Жена и друзья ждут меня, я им очень нужен. Ведь я так много знаю. Товарищи верят, что я не упаду, дойду. Меня ждут, ждут, очень ждут. Я иду, шаг, еще шаг. Вот мне уже легче. Я иду, иду…»

Ночью, прислонясь к старому дереву, он дал несколько автоматных очередей. И снова пошел. А потом кричал под вой замети: «Нет! Нет! Нет! Меня не возьмешь. Не засыпешь… Ты снег — а я человек». Он вспомнил, как в Поволжье его пытали кулаки. Уже керосином облили, сжечь собирались… Да не вышло: спасли свои. «Иду, иду… Вытерплю. Плевал я на твои ледяные глаза, буран. Плевал». И все же чувствовал холодное дыхание бури, казалось, оно вот-вот остановит сердце. Он бросился на какой-то темный высокий пень и снова дал очередь.

— Ребята! Он ошалел… Видно, наш… Берите осторожно. Федя… Ну, ну. Падай на него!

Иванов подмял парня под себя и стал шарить непослушной рукой, ища автомат.

…Лежа на нарах в теплой землянке, Иванов говорил комиссару Рогнединского партизанского отряда товарищу Мальцеву:

— Худо мне… Рана горит. Огнем горит… Огонь все выше и выше. Мы одни? Да, комиссар?

— Одни. Одни. Говори, Иван Михалыч, говори.

Но Иванов закрыл глаза и умолк.

…К утру ему стало легче. Сквозь дрему он слышал, как сестра вполголоса кому-то рассказывала:

— Ты знаешь, какой Мальцев?.. Он гипнотизирует гадов. Полицаи проверяют на дороге пропуска. Едет Мальцев. «Пропуск!» — спрашивают. «Какой вам пропуск. Не знаете меня, что ли? Я — Мальцев», — отвечает спокойно. В другой раз видит он на заборе объявление о том, что за голову Мальцева большая награда. Полицай читает. Подходит Мальцев. «Что? Хочешь меня продать?» — слышит полицай голос позади себя. Оборачивается: Мальцев! «Получай плату», — говорит Мальцев и на месте убивает предателя.

«Вот оно как, — подумал Иванов, — уже при жизни о смелых слагают легенды».

Григорий Мальцев… В тяжелых условиях осени сорок первого он с небольшой группой таких же отважных и преданных Родине людей создавал партизанский отряд.

Уже в октябре отряд стал активно действовать, а к концу года в него влился советский актив Рогнединского и Дубровского районов, оставленный для борьбы в тылу врага.

Иванов попросил, чтобы позвали Мальцева. Комиссар был совсем близко.

— Иван Михалыч, видно, легче тебе. Потерпи, браток, скоро отправим тебя на Большую землю. Врачи твои, узнал я точно, переправлены через линию фронта.

— Очень хорошо! Ты знаешь, комиссар, как дороги нам эти люди. Довезут меня — хорошо, а не довезут… Так вот слушай, в случае чего передашь нашим.

И поведал о сещенском и дубровском подполье, назвал фамилии проверенных людей. Сказал, что на аэродроме будут действовать независимо друг от друга две группы — Морозовой и Поворова.

— Две! — проговорил Иванов и замолк: сильный озноб тряс его тело.

Мальцев пригласил медсестру.

— Укрой его потеплее. Как ребенка укутай.

Ночью Иванов проснулся и позвал Мальцева.

— Гриш!.. Что-то больно тихо у вас. Побили, что ли? — спросил он.

— Нет, дружище!.. Орлова по заданию райкома мы назначили в отдельный отряд, а Мартынов ушел со своими дубровцами ближе к Олсуфьеву, Дело там у него!

— Надо бы вместе! — с трудом проговорил Иванов.

Мальцев утвердительно покачал головой, взял его руку и слегка пожал в знак согласия.

— Для большого дела будем вместе! А пока, может, так и лучше. Спи, друг, спи! — сказал он, как обычно, с улыбкой, раскрывая свою душевную щедрость.

Рано утром на квартиру Поворова прибежал полицай Никифор.

— Ох, братуха, говори скорей, что случилось? — тревожно спросила Анюта.

— Не велено болтать. А ну, Костик, быстрее одевайся да к начальнику… Беда в Алешне. — И, видя бледнеющее лицо сестры, продолжал: — Да не пугайся, веселая беда!

— Давай, гвардия, докладывай, что за веселая беда?

— Вся алешинская полиция, вооруженная автоматами, ручными пулеметами и гранатами, схвачена партизанами…

— Дальше-то что? — прервал его Костя.

— И партизаны, и полиция исчезли в неизвестном направлении.

Старики истово перекрестились.

— Вот так номер! — воскликнула Анюта. — Ну теперь держитесь, господа полицаи… Достанется вам. Небось все коменданты собрались в полицейском участке.

— Точно, сестра. Все!

— Страх сказать! — бормотал старик. — Полицаи драпанули в лес… Ай-ай!..

…В полицейском отделении пахло мокрыми полушубками, махоркой и керосином. За столом восседал Коржинов, насупившийся, мрачный. Накурено было так, что у Кости запершило в горле. Еле светили лампы в дыму, полумраке и сырости. Визжала и хлопала дверь. Галдели полицейские.

— Неужели офицеры тут будут нас прочесывать? — шептал Никифор.

— Да нет… Поведут в комендатуру.

— Поворов, ты, братец, что-то долго цацкаешься. Аль молодуха держит? — недобрым голосом обратился Коржинов.

— Не по делу разговор, господин начальник, — отозвался Поворов.

Коржинов промолчал, только локтями задвигал, словно лопатками спину зачесал.

Взвизгнула дверь — и все вскочили. Его благородие появился на пороге — главный переводчик Отто Геллер.

— Та-ак! — протянул он, обведя комнату мышиными глазками. Сдвинул брови. — Ну вот что… У коменданта чтоб ни одной папироски. А то на вас смотреть тошно. Воняете хуже собак. — Заметив Поворова, подошел, протянул ему руку, не снимая перчатки, а все же и такая милость другим завидна. — Командуй, господин начальник.

Выходили цепочкой, молча бросали окурки на пол, смачно отхаркиваясь, растирая плевки сапогами.

«Ну и гвардия, — подумал Поворов. — Ну и сволочей набрали, будьте вы трижды прокляты… Негодяи первой гильдии!»

Бледно-голубой свет все ярче озарял поселок, летное поле, покрытые инеем деревья. Начиналась самая светлая пора в году — весна света, которую он так любил.

— Поворов! — крикнул Геллер. — Вы почему свернули?

— Виноват! Задумался, замечтался.

— О-о! Понимаю: молодость, любовь…

В комендатуре был совсем другой порядок, нежели в полицейском отделении. В прихожей пахло свежим снегом, в открытую форточку тянул чистый воздух.

Над диваном, обтянутым эрзац-кожей, висел портрет Гитлера в летной форме.

Геллер оставил полицейских в прихожей, а сам приосанился и осторожно, стараясь не издать лишнего звука, открыл дверь кабинета. Празднично-чистый свет мелькнул сквозь открытую дверь, и легкая волна сигарного дыма плеснулась в прихожую.

Через несколько минут Геллер шире открыл дверь и сказал притихшей толпе полицейских:

— Входить по одному! Ты, начальник, и ты, Поворов, — первыми.

Комендант Дюда сидел за столом, в кожаном кресле — оберштурмфюрер СД Вернер. Косо поднятая левая бровь его на худом, злом лице нервно вздрагивала. Вернер знал русский язык, но предпочел говорить через переводчика.

— На печи лежите! — начал Вернер, стискивая кулаки. — Службу плохо несете. — Достал платок, вытер вспотевший лоб.

Поворов спросил вкрадчиво, деликатно:

— Господин оберштурмфюрер, ваше высокоблагородие, скажите, в чем мы виноваты? Не пойму, бог свидетель, не пойму, чем мы не услужили великому рейху.

— Молчать! Как ты смеешь, скотина, задавать такие вопросы! — воскликнул гитлеровец фальцетом. — Какой там бог у вас, скоты! Сквернословы, лентяи, хамы. Чем вы виноваты, спрашиваете? С нашей горы Алешня видна? Я спрашиваю, Коржинов?

— Так точно! Видна, господин оберштурмфюрер, — залепетал начальник.