— Все ясно. Я буду до последнего вздоха служить Советскому Союзу, — встал во весь рост Власов.

— И я… Передайте райкомовцам, что мы навсегда с ними, — воскликнул Кабанов.

— Все поклялись честно служить Родине, партии. Это не просто слова, — горячо заговорил Сергутин, обращаясь к Иванову. — Тем и сильны наши партийные органы, что они всегда с народом. Плечом к плечу. А теперь, — продолжал он, — назову наших людей в управе. Андрей Кабанов — заведующий отделом культуры, Николай Грабарь заведует здравотделом, Николай Горбачев принял на себя должность главфина, главным ветврачом стал Иван Новиков, зоотехником — Георгий Сафронов, районным агрономом — Василий Качанов, отделом хлебозаготовок командует коммунист Хапуженков. В сельскохозяйственную комендатуру пристроили Ефимову…

В тот же вечер решено было организовать первую крупную диверсию — сжечь деревообделочную фабрику.

Спустя неделю в деревню Жуково, где изредка скрывался у своей матери капитан Данченков, пришел Иванов с тревожной для партизан вестью. На станции Олсуфьево начали формироваться отряды полевой жандармерии. Через одного полицая удалось узнать, что с первым улежавшимся снегом эти отряды на лыжах, что изготавливаются на Дубровской деревообделочной фабрике, прочешут клетнянские леса. Для формирующихся партизанских отрядов, еще не обеспеченных полностью боевым оружием, такие встречи могли оказаться роковыми.

Отправив Иванова в Бочары, где в лесной деревне формировался партизанский отряд, Данченков пошел в Дубровку, чтобы срочно организовать диверсию на фабрике. За себя он оставил политрука Илью Гайдукова — Кузьмича (так его называли в отряде). Гайдуков вырвался из окружения, в бою был ранен и чуть живой добрался в родную деревню Прусаки. Вскоре он встретил Данченкова. Между ними завязалась боевая дружба. Они вместе создавали отряд. Гайдуков был избран комиссаром.

Почти у самой Дубровки Данченков встретил идущего навстречу худого человека в коротком полушубке.

— Вот так встреча! Здравствуй, дорогой человече! — воскликнул Федор, поравнявшись с пожилым человеком.

Невольно вспомнились четырехклассная школа в родной деревне и первый учитель. Перед ним стоял Никифор Петрович Макарьев — высокий, с резкими чертами длинного узкого лица, с немного косящим левым глазом. Он чем-то напоминал Дон-Кихота.

— Провожу тебя, Федор, ведь для меня ты все еще мальчик, — сказал Макарьев. — Как видишь, я остался! Живу с женой и двумя ребятами в Давыдичах, эвакуироваться не успел. Лошаденка-кляча подвела.

— Гитлеровцы не преследуют? Ведь вы были бессменным председателем райкома профсоюза учителей, активистом.

— Э, брат, фрицы со мной вроде бы заигрывают. Узнали, что я и жена — поповичи, ну и… Понимаешь, доверие оказывают.

— Хорошо. Это то, что надо.

— Так вот и Сократ говорит.

— А кого это вы зовете Сократом? — улыбнулся Данченков.

— Сергутина. Светлый ум. Воля необыкновенная, — ответил Макарьев. — Ну, пожалуй, мне пора домой. Помни, Федор, что мы меняемся ролями. Раньше я учил тебя, теперь ты будешь учить меня. Просто убить фашиста — много ума не надо. Мы масштабно ведем борьбу. Организуем всемерное народное сопротивление. Во многих деревнях крестьяне попрятали хлеб, картофель, гитлеровцы ничего не привезли на свои базы. Это тоже наша работа. Ну мне пора, а я все топаю с тобой.

— Я вас понимаю!.. Только, Никифор Петрович, давайте без генералов, да, пожалуй, никто из нас до генерала еще и не дорос. Друг у друга будем учиться. К жизни примеряться. Я верю вам. Хорошо о вас говорили мои друзья. Время нелегкое. И мне нужны помощники. Сражаться и помогать Советской Армии — вот наша главная цель. Но без постоянной разведки на местах не обойтись. Я знаю от Сергутина, что вы на это огромное дело пошли смело, с гордо поднятой головой.

В ответ Макарьев обнял своего бывшего ученика.

— Я готов! — тихо выдохнул он. — Готов! Всегда и навсегда!

…В полдень у Буравилина, куда пришел Федор, собрались подпольщики. Организация была разбита на группы из восьми-десяти человек, каждый знал только своих. В доме брата Федор встретил Сергутина, Жарикова и ветеринарного фельдшера Тимохина — фабричного сторожа. Гитлеровцы взяли Тимохина на учет как члена партии. Рабочие фабрики, особенно из группы, близкой к подпольщикам, добились для него через технорука Варвару Зуеву (тоже члена партии) места ночного сторожа.

Как обычно, у окна посадили мальчишку для наблюдения, а на столы выложили домино и колоду карт. Все то же слово «шуба» служило сигналом тревоги. Сергутин и Данченков рассказали о замыслах Олсуфьевской полевой жандармерии. Пьяный Махор проговорился в больнице санитарке, что и его хотят поставить на лыжи, погнать в лес. Санитарка передала эту весть Наде Митрачковой. Сомнений не оставалось: гитлеровцы задумали уничтожить партизан и окруженцев, что затаились с оружием в лесах.

— Сколько лыж на фабрике? — спросил Федор.

— Более трех тысяч пар, — ответил Буравилин.

— Ну, друзья, чтоб не было пустых разговоров, — за дело!

Федор поправил шторку на окне, разулся и стал сматывать с ноги бикфордов шнур.

— Положи в печурку, — посоветовал, отдавая шнур брату.

— А все же надо было б зажечь сей факел мне! — воскликнул Жариков.

— Нет! — оборвал его Сергутин. — Ты связан с задеснянскими партизанами, подрывник, у тебя группа парней. С кем останутся комсомольцы-железнодорожники?

— Все ты горячишься, Жариков. Дружески тебе советую: будь осторожней, не вскипай.

— На холодном, Федор, далеко не уедешь, — отшутился Жариков.

Наступило молчание. Людям свойственно в такие минуты предаваться раздумьям. Буравилин и Тимохин сидели на деревянном диванчике, о чем-то шептались.

— Ну что ж, друзья, давайте решать! — Данченков поглядел на товарищей. — Время не ждет. Ты, Михаил, фабрику, знаешь как свой дом, к тому же работаешь на ней. Подозрение на тебя не падет. Да и то понять — я ведь не могу приказать… Ты, Михаил, мой брат. Тебе мой приказ как человеку одной крови. Прими, Миша, сей жребий. А теперь тебе совет: поджигай в конце смены, когда рабочие выйдут за ворота. Согласен? — И Федор поглядел в глаза брату.

— Ага, вполне согласен. Мне так мне… Подпалю цех с того места, где готовая продукция.

Расходились, как всегда, по одному. Вскоре Сергутин подъехал к дому Буравилина на лошади и отвез Федора к Митраковичу в Алешню. Там безопасней.

Через два дня после этой встречи зарево фабричного пожара осветило небо. Комендант поднял на ноги всю полицию. Из Рославля приехали гестаповцы. Две недели допрашивали рабочих. Те, кого гитлеровцы считали лояльными к новому порядку, говорили: в цехах много стружки, прочих древесных отходов, а мы люди неряшливые. Вот и случилось то, что, пожалуй, и должно было случиться. Ничего не добившись, гестаповцы были вынуждены квалифицировать диверсию как несчастный случай — стружка загорелась.

Спустя несколько дней после пожара ночью были схвачены коммунисты — сторож фабрики Тимохин и технорук Варвара Зуева. Они выдержали все пытки, но ничего не сказали, кроме одной фразы: «Стружка загорелась». С этим и умерли.

Жертвой фашистских репрессий стал и Матвеечкин, председатель Давыдченского сельсовета, тоже член партии. Семья его осталась в селе, и сам он после неудачной попытки выбраться за линию фронта вернулся домой. Гитлеровцы принудили Матвеечкина возить дрова на фабрику. Может, поэтому на него пало подозрение. «Убейте комиссара там, где он работал, чтобы все видели», — приказал приехавший из Рославля гестаповец.

Застрелив председателя, гитлеровцы закурили и поспешили к своему отряду, шагавшему по шоссе. После их ухода вокруг мертвого собрались люди. Пришел и Макарьев с женой. И не было речей, только низко поклонился учитель погибшему. Потом повернул убитого и стало видно, что он, должно быть, недолго мучился: на лице его было выражение гнева. «Он проклял этих палачей», — тихо сказал учитель.