У костра грянул дружный смех, особенно хохотал Мишка.

Далее взрослые приняли еще по одной и Ефим, в прошлом казачий урядник* рассказал о хитром приеме шашкой, которому обучил гимназиста.

– Придумал его атаман Платов, а когда не знаю (отмахнул зудящего комара). Как кавалерия меж собой сшибается? Лава на лаву, стремительный галоп, клинки над головами. Сходятся, кружатся в карусели на стременах в рост, шашки еще выше, что б рубить с полным замахом. Ты, скажем, его по башке, а он клинок над собой, удар отбил и тоже норовит твою снесть. Не получится, начинаешь фехтовать, тут, кто кого достанет.

А вот платовский – неотразим, он на полном скаку. Летишь – и враги навстречу. Выбираешь одного, нацеливаешься, и он тебя уже приметил. Ждет, сейчас ты его с плеча рубанешь, как всех учили. Ан нет (блестит глазами Ефим), ты р-раз, шашку к стремени. Ну, думает, кердык* тебе, открылся дурень.

И в самый последний миг, когда кони сравняются, не зевай. Руку с клинком молоньей* вперед и в него р-раз! А сам впласт на гриву коня… Шашка его по воздуху – свись! Мимо. А сам он на твоем клинке по эфес и фонтан крови.

Есть и второй, говорят тоже придумал атаман, я тебя научу (подмигнул Мишке).

Выбираешь супостата и скачешь на него как обычно, заходя слева, чтобы рубить правой рукой. Тот тоже. А когда до сшибки остается саженей десять, и он свешивается набок, занося шашку, круто бери вправо, перекидывая клинок в левую. Супротивник теряется, меняет положение (рубить через голову коня несподручно), тут ты и наводишь ему решку*.

– Лихо, – блеснул газами Гиляровский. – И сколько ж ты этими ударами срубил?

– Душ семь башибузуков под Плевной* пожал вислыми плечами Ефим.

– Он у меня георгиевский кавалер, – уважительно сказал Поспелов.

Засиделись до первых звезд, а когда над рекой поплыл туман, отправились спать. Где-то в камышах звонко курлыкали лягушки.

Владимир Алексеевич, как и обещал, погостил у Поспеловых неделю. Жил он в светелке* конторы при заводе, рано вставал, обливался у колодца холодной водою, а после завтрака с Дмитрием Васильевичем и крестником, надолго уезжал в ковыльную степь, мчась наперегонки с ветром.

Там в первый же день опробовали американский подарок. Легкий, походящий на игрушку винчестер бил на триста шагов кучно и точно. Причем лицеист отстрелялся лучше взрослых, сделав всего один промах.

– Да Михаил, – взъерошил ему рыжие вихры крестный. – Если тебе кем и быть, то только военным. Несколько раз они охотились на стрепетов, вылетавших из-под лошадиных копыт, запекая их на костре в тенистых балках, а еще лежа на курганах, любовались степью, над которой плыли легкие облака.

– Сколько же она повидала народов – славян, гуннов, половцев и хазар, а какие тут были сечи, – восхищался репортер. А однажды, глядя в небо, продекламировал стихи Лермонтова

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники

С милого севера в сторону южную.

Кто же вас гонит: судьбы ли решение?

Зависть ли тайная? злоба ль открытая?

Или на вас тяготит преступление?

Или друзей клевета ядовитая?

Нет, вам наскучили нивы бесплодные…

Чужды вам страсти и чужды страдания;

Вечно холодные, вечно свободные,

Нет у вас родины, нет вам изгнания.

В школьной программе их не было, Мишка с удовольствием слушал. А отец, когда отзвучала последняя строка, посасывая трубку, сказал, – великий был поэт. И удалец, каких мало.

Домой возвращались на розовом закате, просветленные и голодные, передав конюхам лошадей, шли купаться на речку, потом ужинали на террасе и вели долги беседы о старине, вспоминали былые походы и друзей. Последний вечер провели в имении, где пили шампанское, а Лидия Петровна музицировала на фортепиано, затем гость распрощался и Поспелов старший вместе с сыном, проводили его в коляске на вокзал губернского Орла.

– Ну, счастливо оставаться, – облобызал их на прощание репортер.

– Приезжай, Володя, всегда будем рады, – повлажнел глазами отставной майор, а Мишка добавил, – особенно я, дядя Гиляй.

Затем гость с баулом в руках поднялся в синий вагон-микст*, трижды брякнул станционный колокол, по составу прошел лязг сцепок, все, убыстряясь и набирая ход, завращались колеса.

Когда отец с сыном вернулись домой, в высоком лиловом небе мерцали звезды, в спящем парке за домом звонко цокал соловей. Передав коляску кучеру, оба поднялись по ступеням в дом и, пожелав друг другу покойной ночи, разошлись по комнатам. Мишкина была наверху, в мезонине. Войдя внутрь, он зажег настольную лампу, прибавив света, открыл балконную дверь. Из парка потянуло свежестью и запахом ночной фиалки.

Раздевшись, разобрал постель, улегся и, взяв с прикроватной этажерки книгу, стал с интересом читать. Это были «Вольные стрелки» Майн Рида. Там же имелись тома Купера, Стивенсона и Кона Дойла, а из русских писателей Карамзина с Гоголем и Загоскина.

Любовь к литературе сыну привила Лидия Петровна, в прошлом выпускница Смольного института*. Пыталась и к музыке, дав несколько уроков на фортепиано, однако дальше «Собачьего вальса» Мишка не продвинулся. Дмитрий же Васильевич называл все это баловством и читал только «Биржевые ведомости» и пособия по коневодству.

Свет в окне флигеля погас только перед рассветом.

Глава 2. Первая любовь

А через несколько дней, под вечер, на конезавод из Борисоглебского уланского полка, квартировавшего в Ливнах, для закупки лошадей прибыли ремонтеры: сухощавый и подвижный штаб-ротмистр Шевич с молодым поручиком в пролетке, за ними верхами вахмистр с тремя уланами.

Шевича Поспелов знал по прежним наездам, встретились как старые знакомые.

– Сколько на этот раз Юрий Петрович? – пожал он офицеру руку.

– Десять кобыл трехлеток и пару таких же жеребцов, Дмитрий Васильевич.

– Найдем, – прошу в контору.

Ротмистра с поручиком разместили в одной из ее жилых комнат, вахмистра и остальными в людской, лошадей, задав корму, поставили в конюшню. Ефим с Мишкой, до этого занимавшиеся на манеже с Вороном закончили дело и, умывшись, отправились в людскую, пообщаться с уланами.

Те уже поужинали щами с кашей и дымили цигарками, у окна, на лавке, Иван, орудуя шилом, чинил хомут.

– Ба! Да никак Степан Кузьмич! – переступил порог старший конюх.

– Я, Ефим Аверьяныч, – поднялся вахмистр, пожав ему с гимназистом руки. – Вот, прибыли за лошадками, в полку небольшой ремонт*.

– Как же, как же, уважим, – присел напротив Ефим с парнем. – Ну, как дела, как служба?

– А что ей сделается? Идет. По весне вернулись из Польши. Квартировали в Гданьске почитай год

– Маневры? – со знанием дела вопросил казак.

– Вроде того, ну и для порядка.

– Это само-собой, очень уж пакостный народ. Мне отец рассказывал.

– Служил там? – вскинул бровь вахмистр.

– Подавлял восстание.

– А что за восстание? Никогда не слышал, – вылупил глаза Мишка.

– Как же, было такое, – подтвердил вахмистр. – При Императоре Александре Николаевиче.

Стали набирать в армию очередных рекрутов, а поляки взбунтовались. Создали под Варшавой несколько отрядов, вооружились и пошло-поехало. Принялись нападать на наши гарнизоны, убивать офицеров и солдат. Потом к ним пришли добровольцы из европ, получилось войско тысяч на пятьдесят.

Ну, наши им и дали, разгромили в пух и прах. Зачинщиков повесили, многих отправили Сибирь, а остальным всыпали шпицрутенов*, что б было неповадно.

– И бунтовали они не в первый раз, – добавил молодой улан, оказавшийся из студентов. – В одна тысяча восемьсот тридцатом шляхта*, желая отделиться от России, устроила покушение на цесаревича Константина* в Варшаве, а когда не удалось, призвало к восстанию польские полки, частично ее поддержавшие.