Ладони стражей впивались в древка алебард. Для них происходящее казалось почти таким же невероятным, как если бы сейчас, в разгар лета, выпал вдруг снег. Воины лишь ждали команды, но только четверо, из присутствующих в зале сейчас, могли отдать ее: собственно, сам король, старая королева или главный церемониймейстер. Однако, несмотря на то, что министр явно рассекречивал сведения государственной важности сейчас; несмотря на прочие вопиющие нарушения со стороны министра, приказа действовать не следовало, и стражи продолжали стоять на своих местах, как истуканы. Сложно сказать, к чему бы все в итоге пришло, если бы на званый обед не явился первый советник.
Сначала возникла тень Икария, словно бы из ниоткуда. Саваном из чернейшей тьмы, чистого мрака, нависла она над залом, и тени всех гостей, заскулив, как проштрафившиеся гончие, упустившие волка, бросились к источникам света, прочь от хозяйского кнута. Они боялись тени первого советника, боялись и знали, что она мечтает поглотить их, и только сдерживаемая самим Икарием не делает этого. Дрогнули канделябры, огонь кружил свечи в танце, и даже светило угасло на миг и перестало лить свет сквозь витражные окна. Дрожь пробежала по спинам людей, когда Икарий возник из тени. Он будто стоял в углу весь этот день, выжидая подходящего момент, чтобы явить себя во всей красе, и вот сейчас, когда обстановка оказалась накалена до предела, момент наступил.
Икарий с первых шорохов своего одеяния проник людям в души, он чувствовал каждый их порыв и не было для него низших или высших, лишь только людские сущности и то, как может он материал их использовать - вот и все, что существовало для него и что значили для него эти люди. Икарий был одет во фрак, хотя еще давеча немилосердно жгло светило и был далеко не вечер, теперь же откуда не возьмись наступил не менее немилосердный холод. Фрак Икария, во тьме его тени, смотрелся более уместно, чем наряды иных гостей, безупречно подобранные экспертами по части моды.
Первый советник подошел к министру бесшумно, будто даже не касаясь пола, и прежде чем министр увидел Икария, он почувствовал надвигающееся на него нечто, - нечто, от которого голос его дрогнул и впервые с момента начала прошений преисполнился сомнений. Тиберий тотчас прервался и потянулся к бокалу, услужливо наполненному вином почти до краев. И, поднеся бокал ко рту, на миг увидел он в взволнованной поверхности вина отражение лица советника, стоящего неподвижно прямо за левым его плечом. Он сперва принял отражение за морок, но после обернулся, и только тогда, только столкнувшись с мертвым неподвижным взором этого демона во плоти ангела, Тиберий понял, что сочтено его время, еще до первых слов советника.
Увидев явление Икария, старая королева дрогнула. Даже у смертного одра мужа она не переживала так, как переживала сейчас. И тогда, у постели умирающего, она не за мужа так переживала, не за себя и не за сына, но за последние приказы короля, которые, как заведено в Фэйр, исполняются с наибольшим рвением и отдачей. Старый король так и не отдал последнего приказа, лишь сыну, Люцию, что-то шепнул напоследок, и испустил дух. Теперь, когда на кону стояла жизнь другого человека, некогда действительно близкого ей, - человека, который и по сей день считал себя дорогим для нее и, быть может, потому только пошел на тот страшный риск, из-за которого по одну ногу в могиле, королева с удивлением отметила, что не боится за Тиберия, но опасается быть уличенной в кознях вместе с ним, боится за себя и свою жизнь. Так страшен ей был первый советник и его расплата, нависшая над ними, что Королева мысленно уж распрощалась с Тиберием. Так страшно смотрел советник на министра, что она, принимая взгляд его и на свой счет тоже, воображала себя худшие из возможных разрешений тяжелого положения, в которое поставил их министр. Она не просила Тиберия при встрече накануне быть настолько откровенным, она просила его лишь с присущими ему мягкостью и осторожностью, которые знала по отношению к себе, попытаться достучаться до сына (но никак не буквально стучать ему по плечу).
Королева чувствовала ненависть к советнику, к Тиберию, к судье, который не будет судить диссидентов, а только утвердит приговор, ненависть к бесхарактерному сыну, который молчаливо примет любое решение Икария, как бы ужасно оно не было, к толпе, что соберется смотреть, и неоформленную, бессознательную ненависть к самой себе одолевали ее. Она уже слышала, как закрываются двери камеры-одиночки, слышала тяжелые шаги босых стоп министра, слышала скрип древесины ступеней, прогибающихся под его весом дрянных досок эшафота. Слышала оглашение приговора, тяжелый стук два раза - это опустился министр на колени. Главное, она слышала скрип и лязг гильотины, взмывающей над необъятной шеей мастодонта, слышала краткий свист лезвия, срывающегося вниз, и мгновением позже влажное чавканье разрубленного арбуза. Слышала рев толпы (пирующих гиен), а закрывая глаза, видела все это в ярчайших подробностях и в довесок к тому видела стаю ворон (стервятников), обступивших тело министра (слона) и терзающих его своими клювами, - вот и все последние почести за долгие годы непогрешимой службы.
"А если веса лезвия окажется недостаточно, что тогда? Ведь у Тиберия необычайно толстая шея... Считается ли казнь завершенной после падения гильотины? И в обязательном ли порядке казнь подразумевает непременно смерть виновного, или сочтенного таковым? Что если преступник выжил после исполнения приговора? Добьют ли его? Наверняка добьют, или сам вскоре умрет от потери крови, или еще чего... Да и какая, право же жизнь, с полуотрубленой головой? Но существует четкий регламент, порядок процесса, и не случалось еще прецедентов подобного безобразия, чтоб живого и не смогли умертвить... Правда, гильотиной или пулей казнят обычно революционеров, от пули, случалось, и выживали, по крайней мере, я так слышала... А благородных обычно казнят мечом и иногда в дуэли... Впрочем, в наши дни последнее редкость... О чем это я думаю?! Ведь ничего еще не решено... Но что если... Что если нашу казнь назначат на один и тот же день и даже на одно и то же время? Что если, скажем, я взойду на эшафот вот точно так, вслед за ним, или и того хуже, - вместе с ним? Что тогда? Он, верно, будет смотреть на меня с укором, будет презирать меня и ненавидеть. Я тогда, чтоб не видеть его, переведу взгляд на чернь, собравшуюся внизу, на их глумливые лица, искаженные ненавистью и злобой к высшему обществу, представителей которого они привыкли винить во всех своих бедах. Они будут стоять так близко ко мне, что я смогу увидеть их черные, гнилые зубы. Смогу вдохнуть запах смрада из их смеющихся ртов. Нет, я решительно не вынесу всего этого! О боги, нет! Не верю, что мой сын допустит. Дорогой мой мальчик никогда не допустит, чтобы нечто подобное произошло с его матерью!"
Люций между тем был искренне рад приходу Икария, в отличии от него (короля), в делах Фэйр сведущего. Таким образом, Икарий своим приходом освободил его от необходимости понимания всего того непотребства, которым грузил его весь этот час Тиберий. (А прошел по меньшей мере час, с того момента, как король забылся и ушел в себя, вконец утратив инициативу в разговоре). Но главное, первый советник вместе с неловким положением освободил его разом и от нужды отвечать этому неприятному до глубины души человеку.
"Ну вот и ты наконец, Икарий, друг мой! - с наивной такой, искренней, детской радостью подумал Люций, едва завидев советника, - теперь-то ты объяснишь этому странному человеку, якобы министру, его заблуждения, скажешь, что все у нас в государстве как нельзя лучше (меня успокоив тем самым) укажешь ему его место и, наконец, уведешь его с глаз моих долой."
