И опять сверкануло-рассупонилось – вспыхнули в лучах дармовых фасоны бесстыжие, шелка-пан-бархаты и домоткань грубая, кацавейки внапашку да костюмчики франтовские-фрачные… серёжки, шляпки, лорнеты – но и голь нищенская, безнадёгой скроенная и пошитая – человеческая! Причёски, патлы, сапожки… зубы золотые, веера… свёртки в руках, трости с набалдашниками… другое многое мозаично засияло, запереливалось красками, переплелось в какой-то нереальный, распущенный узел… затерялось во времени и в пространстве… Брызнули из окон, к востоку обращённых, янтаринки холодно-заигрывающие, чуждые; криво, ломко взъискрились отражённые лоск и мишура баловней судьбы, тех, кто в прихотях-похотях жизни свои расточал.
СТЕНОЙ, стеной шли мужики, в кулак сжатые старокандалинские! Вторгались, вдавливались из последних силушек в центр города, в пекло самое, где особенно блистало мещанское благополучие, пухло, цвело цветом пышным самодовольное ничегонеделание, источались страстишки пагубные-мелкие, лоснились, потом бисерным, обильным на щеках мордоворотских-бритых салели сытость непоказушная да чванство и покачивались не в такт крестики православные… где приторно-едко разливались песнопения елейные, которые пастве бедной – как мёртвому припарки… где ждала аура нехорошая… Из последних сил двигались, но опять же таки образом странным, непостижимым во всём ЭТОМ силы-то и черпали, находили!! Словно от привидений чумных шарахались от веслинских горожане ярковские – оцепенение, в коем пребывали они, вскорости сошло на нет: пёстрые толпы росли, образовывали единую, кое-как упорядоченную массу, местами даже возникала давка настоящая, нешуточная – будто ручища невидимая подбрасывала дровищи в костерок, и тот всякий раз вспыхивал, обсыпался искрами ненадолго, трещал… А скопище увеличивалось, толкотня усиливалась, зык-язык, от местных исходил ровно, нескончаемо. Огромный потревоженный муравейник или улей! Зарудный, держа в руках задубевших Толю, неостановимо, грудью вспарывал и просекал с виду хрупкий, хлипкий остов противоречивого и податливого, бренного и непременно ими, с того света выходцами, проклинаемого, отутюженного этого городского мирка.
Жглое, в зенит гребущее, лучемётное, плавило-плавило рыхлую вкруг себя рухлядь, права качало…
В глазах Ивана, Егора, Фомы, Степана Бакалина, Ипата Бугрова, который действительно подпалил домину шагаловскую и который единственный из Бугровых выжил вчера, в глазах Толяна, других нескольких великомучеников – не слёзы, не свет божий – сродных лики… Мала веслина – в тыщу крат память по ней вёлие! Глубока память…
ЛУКЕРЬЯ ЛЕЩИНСКАЯ, работящая, приветливая..; ЕФРОСИНЬЯ ПАДЕРИНА, в святвечер народившаяся, вся в горклой вязи морщин, седая, сердобольная..; Авдотья ОСЕЕВА – «скока разов выручала, рядом в минуточку трудную лучалась бывать, потому как… вот беду и отводила, ну-у!»; АНФИСКА ЗАКАТОВА, гуляки безбожного разнесчастница-дочь..; НИКИТА ВЫРУБОВ – мужикам пример!..
– Стой!! Ни с места, сволочи!
Перед роскошным трёхэтажным дворцом буквой «П» – обителью гореловской, прямо напротив фасада колонного, в стиле барокко, на площади брусковой – солдаты с «ружжами» наизготовку. Много солдатушек. Видать, успели предупредить Родиона Яковлевича холуи его о приближении Зарудного и других недобитых старокандалинцев. Целый полковник лихо гарцевал на скакуне белокипенном с седлом да сбруей на загляденьице – Мяхнов это, не отправился он тогда в Старую Кандалу, да и к Горелову «на ковёр», на съедение не попал – у одной шлюшки недорогой отлёживался, вот его староста Кащин и не знашёл, «орёлика»! Зато сейчас являл собой завидный образчик «сполнительности», службой ревностной, энергичной жаждал расположение благостное миллионера к себе снискать-вернуть.
– Ещё шаг – стрелять прикажу!!
Разорялся офицер, вылупив буркала от запоев частых тронутые, осовелые… водочные!
Зарудный, кандалинские вперёд шагали.
…сам приземист, душой богат-высок ПРОТАС КАБИН – его тоже вчера нелюди… А подъелдыкивал, бывалоча, Протас! Это он Неверина до исступления, до ручки чуть не довёл, когда прознал от тятьки поддатенького Марьюшки Аникиной насчёт золотишечка – Аникин-старший разболтал, Протас же, кубыть, первым подначивать и начал Кузю, ну, тот не выдержал, как же, на глазах у Марии да сородичей ейных рази утерпишь, ну и сорвался с насиженного на всех-их горе-беду..; СЕРАФИМА НЕВРЯ – за правду-матку любому готова была глотку перегрезть… и её не стало; ТРИФОН НУЖИН..; УСТИНЬЯ КОКИНА..; ФИЛОН БАТОВ – не любил филонить, кстати..; ОШУР КОРЗУХИН, других десятки… не много не мало – под шестьдесят дворов насчитывала Старая Кандала…
– Цельсь!!!
Гаркнул Мяхнов и тогда только Зарудный сделал знак своим, веслинским, – те послушно остановились. Иван по-прежнему вперёд хромал, лишь бережнее-крепче прижал к груди Толю:
– Боисси?
– Ага…
Пролепетал в ответ мальчик. Изуродован он был до неузнаваемости, мать родная не узнала бы! (Была бы маманя, а там, глядишь…]
– Ничё, малец, теперича ужо всё.
Сделал ещё несколько трудных шагов, к Мяхнову вплотную почти подошёл – конь заржал, прянул… – но обратился к солдатам:
– Зырьте!!!
Поставил Толю на брусчатку: «Держись, малёна!»
Тот зашатался, неловко переминаясь с ноги на ногу, пытаясь удержаться, не упасть, однако от потери крови, от голода был слаб очень, почувствовал до тошноты головокружение и тихо со стоном им же подавляемым, но потому особенно щемящим, раздирающе жалым опустился на мощёную землю. И ёкнуло сердце у Ивана – своего, добитого, вспомнил сыночка.
– ЗРИТЕ!!!
Вздрогнули все.
– Стреляйте, падлы!!! Ну, же?! Н-ну!!! В него!!! В меня!!! В НАС!!! Палите! Командуй, херой!!! Не вороти морду, слышь-ко, образина, христопродавец!!! Ты и солдатня твоя – с-су-чьи с-суки, с-суки!!! Но будет и на нашей улице праздник. Огромный, светлый, прекрасный! СТРЕЛЯЙ!!!!!
Что-то нереальное, неумолимое ползло в замшевом, плотном воздухе – донимало, душило, обволакивало… и не было этому названия… Из сна чьегойного явилось – в никуда и уходило, уползало, бочок подставляя… проскальзывая… Сжалось всё… в точечку, в секундочку канунную… в предтечу сжалось…
– Ой, мнеченьки!
Раздался в толпе, что кандалинских взяла в полукружье позади, но держалась на удалении некотором, звонко-сердешный вскрик-всхлип, из сгрудившихся горожан выпорхнула-вырвалась как на серёдку простая русская женщина, неприметная, лет сорока с небольшим, к Толе опрометью бросилась, оторвала прилюдно от подола юбки сатиновой цветастый лафтачок, заботливоловко обмотала рану, открывшуюся на тельце детском с минуту назад и кровоточащую невыносимо, запричитала сбивчиво:
– …Обмыть бы надо… господи… чем же вас так, родненькие… неуж под буреломом косточки намяли… не дай Бог, заражение какое… бедныя… господи…
– Ты ж знашь, Авдотья, не так было. А ежли не ведомо тебе, их вот поспрошай.
Коротко кивнул в сторону веслинских.
– Надысь всё тут всадники, всадники… А щас вот – солдаты…
– Про то и сказ.
…десятки других, да-а..; поимённо распирали, вередили грудь, память сердца доимали пыточно, невостребованно. Отцы, матери, жёны, дети, сестрёнки и брательнички – всё население бывшей деревеньки… бывшее население… КОСЬ-МА БОРОВУХА..; АНИСЬЯ ЕФАНОВА..; СТАХЕЙ ЛИМАРЁВ..; ДРОФЕЙ ЧАБРОВ..; ДОНЯШКА ЕРОХИНА (энто звали её «Доняшка», на самом деле – Дуня, «Дунечка-одуванчик»!); НАРОКОВ ПЛАТОН… И каждый, каждая по-особому приметен и люб-пригож был! Взять Платона Нарокова. Много чудного за ним с колыбели самой тянулось: мол, в малолетстве, того допрежь, дитёнком неразумным, хворал часто – не с того ль, что ворожбу на него хтось напустил, сглазил ненароком? Гм-м, прошло столько-то лет-зим и теперь Платоша наш сам взглядом ли недобрым, смутным, водянистым, наговором каким кого хошь мог со свету сжить, извести. Такая вот напасть. Боялись его, окромя Бугрова-старшего, почитай все, чурались, будто чёрт ладана, поодаль держаться старались, никаких делов с ним не иметь. На всяк случай! Даже начальственные лица. Себе дороже! А ныне… Сейчас и Нарокову злой рок выпал.
