А вдруг не трупы? Вдруг кто дышит ещё??? И не успев подняться с земли обалдевшей, бросились к телам, что рядышком, туточки находилися, к груди каждой припали с отчаяньем, но в надежде бессмертной стукоточек сердечный услышать, в чувство недобитого привести…
Увы!
Смерть всем владела. Не сговариваясь, носами шмыгая, искать лопаты-заступы принялись, благо – нараспах окрест…
В круг встали, огромную ямищу медленно рыть взялись. Копали долго, с тупым остервенением. Тяжело, порывисто дышали, кряхтели, когда гребок не удавался – металл натыкался на корневище жилистое, каменюгу… Издевательским прищуром зырилось с притолоки небесной по-прежнему самовлюбённое, сдобное «соннышка-а…», кропило плаху земную бедовым светом, которого теперь стало вроде поболе за счёт образовавшегося пространства и который наводнил просеку буреломную, бездумно тени лепя. Сиятельнейший поток лучевой застил очи, допекал души. Мил нёбыл. Некстати был.
Отрыли. Также молча-бережно уложили на дно родные трупы, трупики, потом, опамятовав, послали несколько человек к Игринке, за водой – тела отмыть дабы от налипшей крови-грязи. Сыскали котелки, ковшики, благо посуды и битой и уцелевшей, просто рассыпанной поодаль, сказывалось выше, пусть и не навалом имелось, однако выбрать можно было. Зарудный с мужиками отправился – не мог боле видеть такое…
Сволочью безалаберной, злорадно-смехучей на порожках окатышных, в шиверах и на перекатах резвилась бойко Игринка, вся в аляповатых бликах, брызгах пенных, под призрачными мостками радужными, коими шагать припеваючи в райские кущи… – как не от мира сего. Набрав водички ледяной, Иван-сотоварищи и сами ополоснулись, напились, понесли влагу животворящую обратно, ждали где с нетерпением. Лоскутками, руками тщательно-нежно смыли-стёрли с кожи остывающей, остывшей уже близких-сродных подтёки, комья, пятна… Захолонуло в сердце у каждого, когда беспомощные тела обнимали, поддерживали… однак крепчали – стиснули зубы и святое работали. Токмо не разрыдаться! Сдюжить-перемочь. Толю Глазова также в относительный порядок привели, после чего он Прошкой занялся – на колени взял, глазки закрыл… Подул на реснички серые… Зарудный тем часом Тамару Фёдоровну умывал…
Всё. Уложили тела в могилку братнюю. Сгрудились, крестясь неистово…
– Пора, мужики, чево вошкать-та? Медлить – дела не избыть. – Сказал Иван, потом, рукой ткнув в сторону солдат, отброшенных буревалом летучим, с раздумьем-сумни-тельством добавил:
– Их, что ль, так и оставим? Не по-христьянски, болыпо…
Порешили ещё одну ямку вырыть, поменьше. Стаскали в неё трупы мучителей своих, завалили, землёй-дёрном, да чем ни попадя завалили, после же к основной яме вернулись, ещё несколько минуточек постояли, прощеваясь. Закапывать принялись. Сыпали землю – сперва, по обычаю русскому, православному(7), горсть каждый бросил, затем до лопат дело дошло. Набросали сверху бугорочек… Когда Зарудный втыкал в нахолмие сооружённый здесь же из пригнанных крест-накрест жердин крыж, то почувствовал остро: словно в живую плоть чью-то штырёк вонзает и вдвойне больно имяреку тому поскольку добивает его Иванушка, он-сам, бишь, и добивает-забивает без меры, извергу какому уподобясь… отпрянул даже… Ладони – потные… Но всё же заставил себя пересилить наваждение странное, опять за крыж взялся, надавил… Морщась, хмуря брови, досадуя… Сказал глухо:
– Таперича помянем горемычных, земля им пухом!
Мужики изумлённо уставились на Зарудного: спятил? Избёнки-т ветролом покрошил, не то что камня на камне, вообще ни хрена не оставил… Так, брос один! Тем паче – ни самогону, ни закуса!
– У Горелова поминать будем. Да. Бурелом, он, вишь, как прошёл, – стороною! Не стронул Ярки. С Елоховой заимки ажно на прииск (тот самый, «неверинский»!] подался… Не бо-ись! к утру дойдём! Али как?!!
И верно, стихия протаранила тайгу вдоль Лены, но не по самому руслу – параллельно, загубив немало веслинок-заимок одиноких, не причинив однако вреда городу.
– К утру дойдём, говорю…
И – зашагал крупно, не оглядываясь. Живые – за ним.
Страшное это было замедленное шествие. Не люди – вампиры привидённые: в кровищи, остановить которую полностью не удалось, конечно, – только не в чужеродной, но в собственной, в кровной кровушке, да в кровиночках замученных заживо, ибо воды, которую набрали-принесли с Игринки, в аккурат хватило для того, чтобы тела обмыть, о себе не пеклись. Вот и продвигались… стлались трактом, след оставляя памятный – кровяной. Тёк ручеёк, живой еле, тёк, не пересыхая… Хромая, подбадривая дружка дружку, стоном давясь, на мат-восклицания скупые, ноги едва разбитые свои переставляя, а то и приволакивая ногу-то, словно за поводырём невидимым – шаг, шаг… ещё шажок, и ещё… ну, же… ну… «за…» Не за кого!! Бобыли, бездомки, сироты в рубище шли. Вперёд, вперёд… Вперёд. Егор Перебейнос, нехристями донельзя раскуроченный, с вытекшим глазом левым, в раз дцатый схаркнул, оторвал от нательницы хохлацкой полоску – лицо обтереть, но Зарудный, боковым зрением углядев движение судорожное, остановил мягко-настойчиво:
– Кровь кровью смоешь, казак. Терпи покелича. Дай городским на тя вволю полюбозреть!
– Звидкэля цэ ты знаеш, що казацька в мэни кров?
– Знаю вот.
Сказал – отрубил.
Ближе к вечеру привал короткий сделали. Сидели, кто на чём, больше молчали, глаза вниз, а в метре – тайга, тайга – и всё тут, никаких эпитетов не надыть! Жила своей жизнью, отходила на покой заслуженный до зорьки ясной. Чернее чёрного ночь на плечи земные легла. Беззвёздная, безысходная… Будет ли зорюшка ясной, ещё померковать стоит! Одним глазом не больно красотинку выцедишь… Зато и слёзок вдвое меньше будет…
Зажгли факелы – сподручнее. Огонь скупой, мрачный, тотчас без шипенья сгас, будто в омуте чернильном. Первобытный страх заполнил чашу потрескавшуюся человеческого бытия? небытия? – страх этот, сквозной, мистический, пролился ниоткуда наземь… стал в сгустки сворачиваться, запекаться словно, образуя наросты уродливые на незримых оболочках затерянных, замкнутых, но непобеждённых душ, ибо бессмертие предписано каждой. Страху имя было – беда. Страх цепко вмёрзнуть пытался в жёглое-кровавое, пускал корни змеистые, седью набрасывался… туманил… чадил…
– Айды! – подал голос всё тот же Зарудный. И первый на ноги встал.
Дальше двинулись. Совсем медленно, переступами пяди мерили, наощупь будто в кромешности глыбистой… Толю Глазова поочерёдно к груди прижимали – несли, сам он не мог идти, не мог, хотя и порывался. Под утро разразился гром – гремел жутко, божественно, а дождя не было.
…Так и сканул проходнем, по судьбам-жизням во вчера отошёл второй день седмицы – тяжёлый, кровяной, но не скатился-выпал из обоймы зарядной календаря, а изволоком вгору, тянигужилея! пропади пропадом, окаянный, он!
Среда началась.
Непаханно заросло небосине поле бурьяном грозовым. В выбоинах туч тонко и неверно сияли прожилки чистейшего лазурика – словно чьи-то глаза без глазниц, от увиденного отшатнувшиеся и в страхе неприкрытом туда-сюда бегающие. Белёсо, хлопьями курился лог, в котором блёклым миражом проступали Ярки.
– Город-та-а… а – одними губами сечеными Толя Глазов вышепнул и заморгал часто.
Тракт ловко сбегал по склону в распадок, разбивался на заулки, рукава… Немым, заспанным истуканом, чем-то совершенно отрешённым и непостигаемым вырастал внизу город, частично сокрытый, занавешенный кисеёй серой туматы, испарений. Грани, рёбра домов, построек, очертания иных строений из камня, дерева не манили, но и не отталкивали. От них разило бездушием, сытостью, потусторонностью. Спуск занял с часок примерно. Всё. Пришли мужики. Допёхали.
Почти…
Пальнуло солнце – справа от Ярков пучеглазо зыркнула большая вода Лены; порт, правда, надёжно за сопочкой схоронился, но от этого ничегошеньки ровным счётом в настроении людей не изменилось – близость реки великой обманчиво вдохнула было новые силы в старокандалинских, да ненадолго…
Первым с Толей на руках Зарудный шагал. Случайно ль, но в тот самый час-миг, как вошли они в город, с колоколенки приземистой, что на взлобке росла, бухнуло к заутрене. И – остолбенела разгон берущая чужая кутерьма-суета. Работный и торговый люд, купчики, шулера, «слуги божыи», дамочки разодетые – возвращающиеся, прилизанные пай-мальчики – школяры, курсисточки розово-смазливые, выхоленные статские, дворовая ребятня – оборванец на оборванце, разные-прочие зеваки вытарасканно глазели на сошедших с одра смертного титанов и богов. Не ахали, не охали и не ойкали – крестились суеверно, лихорадочно, стыли вкопанно и при этом странным образом отодвигались-пятились… Зарудный к дворцу Горелова мир вёл.
