Тиссаферн приумолк. Зная царя достаточно хорошо, он закинул приманку и ждал, когда Артаксеркс ее проглотит. Конечно же, с упоминанием Кира томность с царя тотчас сошла. В зале нависла пустынная тишина.

После унижения, вызванного вмешательством матери, о своем брате Артаксеркс говорить избегал. Какое-то время казалось, что Кир навсегда отлучен от дома. Жизнь в державе продолжалась, а с ней и донесения нарочных изо всех двадцати восьми сатрапий. С запада, где Персия граничит с Элладой, исправно приходили сообщения о передвижениях Кира, которые в целом были незначительны.

На вид поверхность озера, куда Тиссаферн бросил камешек, вроде как успокоилась, однако он слишком хорошо знал сыновей Дария, чтобы этому поверить.

– Что тебя так волнует? – спросил Артаксеркс, между тем покосившись на рабов и слуг, которые могли невзначай подслушать частные семейные дела. Хотя что он, не царь в тронном зале своей столицы? Он негодующе взмахнул рукой, отгоняя от себя столь мелочные мысли.

– Повелитель, ты знаешь, что я учил Кира, когда он был мальчиком. Эти самые руки наказали его, когда он оставил у меня в комнате черную кобру.

– А потом еще страуса, – смешливо фыркнул Артаксеркс. – Да, вот была потеха.

Веселья царя насчет этих памятных шалостей Тиссаферн не разделял.

– Я хорошо его знаю, повелитель. Настолько, что смею подозревать: он не так уж легко простит потерю своих спартанских телохранителей, а затем едва ли не собственной головы. Если б не заступничество твоей матери…

– Довольно, – пресек Артаксеркс. – Его смерть нас бы ослабила. Живущие под нами народы более всего нуждаются в незыблемом правлении, Тиссаферн. А Кир знает наши войска лучше всех, вместе взятых. Со временем я его, может, и заменю, но как сказала мать: сделать это так скоро после смерти нашего отца значило бы навлечь хаос. Так что пощадить жизнь моего брата было, что ни говори, мудрым решением, – заключил он с сухой строгостью.

Артаксеркс подался вперед, а вторая наложница припала своим жарким бедром к его обнажившейся ноге. Опустить глаза Тиссаферн не посмел: царь смотрел на него повелительным, упорным взглядом удава. Ни дать ни взять та кобра, которую мальчишки много лет назад подкинули ему в комнату. Перед змеями Тиссаферн всегда испытывал ужас. Тогда он завизжал, как женщина, в то время как двое царских недорослей, давясь смехом, упали головами на плечи друг другу.

– Если только у тебя нет каких-то новых сведений, Тиссаферн. Что докладывают твои осведомители? Хранит ли мой брат верность?

– Человеческая душа, повелитель, загадка из загадок. Хотя сведения есть. Из царской казны утекают огромные суммы. Не то шестьдесят, не то восемьдесят тысяч дариков, а то и больше.

– Ну так что с того? Быть может, Кир строит новые казармы или оснащает войска. Войско – могучая десница империи, Тиссаферн. Тебе вот не нравится расходование наших средств. А добрая половина из них каждый год уходит на одно лишь пропитание солдат. А лошади, а доспехи? Да что там, взять одни лишь стрелы! Я помню отцову гордость от одного лишь числа воинов, которое мы могли выставить в поле. Понимаешь ли ты это? Мой отец на расходы не сетовал, а наоборот, ими хвалился! Кто еще мог позволить себе содержать такую махину? Кто, как не дом Ахеменидов? Если брюзжание – это все, что у тебя есть, то ты меня разочаровал, почтенный.

Тиссаферн ответил кивком. Внимание царя было ухвачено, о наложницах он позабыл. Пора было дергать крючок с наживкой.

– Не смею с тобой спорить, повелитель, но потраченная царевичем сумма вдвое больше прошлогодней. Хотя настораживает меня скорее не это, а число солдат-эллинов, которых он позвал в свое войско.

– Вспомогатели? Мы знаем его симпатию к тем наемникам, особенно спартанцам. Ну так что? Несколько тысяч здесь и там для обучения и даже подзадоривания наших Бессмертных – кто же возражает? Мой брат, если ты забыл, распоряжается войсками вот уже столько лет. И пускай мы с ним… кое в чем не сходимся, державе он не угрожает, пусть даже с тьмой своих спартанцев.

– Повелитель, мне сообщают о многих тысячах. Он посылает их на север и восток. Часть их проходит выучку во Фракии, часть на Крите. Тем не менее все они подчинены ему. Не берусь судить, но впору заподозрить, что речь идет о воинстве вторжения. Не знаю, сколько он позвал греков, но одних только персидских воинов под ним тридцать-сорок тысяч по всем нашим западным окраинам. А теперь, может, и больше.

Артаксеркс хотел ответить, но примолк и вообще впал в задумчивость. Тиссаферн выжидательно молчал, приподняв брови. Последний камешек в озеро брошен пока не был.

– Ты знаешь, повелитель: возводить напраслину и обвинять впустую я не стану. Годами по всей нашей державе для меня смотрели глаза лазутчиков и записывали руки писцов, расположенных в нужных местах. Из них некоторые близки к Киру. Так что о его намерениях я не слышал ни слова сомнений. Ни от кого и ни разу.

– И что, они теперь иные, чем были? – с отвердевшим лицом спросил Артаксеркс.

– Нет. Они такие же, что и всегда. Я чувствую предгрозье. И не без тревоги смотрю, что там может происходить на наших западных границах.

Артаксерс поглаживал волосы сидящей у его колена наложницы примерно так, как гладят любимую гончую. Тиссаферн осмелился на нее взглянуть и увидел в ее глазах насмешливое, едва ли не презрительное непокорство. Вспыхнув, он поспешно отвел глаза.

– Что ж, Тиссаферн. Я знаю тебя достаточно, чтобы относиться к твоему чутью с уважением. Если ты что-то такое чувствуешь, отметать сие было бы глупо. А стало быть, отправляйся на запад. Людей с собой много не бери и непременно встреться с моим братом. По нему узри, верен ли он нам по-прежнему.

Тиссаферн неуютно заерзал, представляя себе месяцы тягот в пути.

– Повелитель, последний раз я приходил к твоему брату, чтобы отвести его на казнь. Поэтому опасаюсь, он не будет со мною любезен, равно как и…

– Делай, как я повелел, – отрезал Артаксеркс. – Я позволил моему брату сохранить его прежние звания и полномочия. И отменил указы, данные мной в горе, вызванном смертью отца. Если Кир тебя убьет, я пойму, что он все еще гневается. – Царь ощерился зубастой улыбкой. – Даже в смерти ты можешь оказаться мне полезен.

Тиссаферн отдавал себе отчет, что возражать не только бесполезно, но и опасно. Он простерся в ногах у царя.

– О державный, для меня это честь! Я пойду, куда ты скажешь, и вернусь к тебе с правдой. Или же погибну. Но, вне зависимости от исхода, я служу твоей империи.

Стоя под знойным солнцем, Ксенофонт смотрел, как греческий матрос пытается одолеть перепуганного коня. На море он, может, действовал и сноровисто, но сейчас строю новобранцев, стоящему у причала, оставалось только глазеть, как он пыжится усмирить страдальчески ржущее животное. Конь шало косил глазами, показывая белки, а матрос с руганью стегал его по крупу кожаным ремешком, как будто ярость и боль способствовали его послушанию! Раскорячившись перед мостками, он всем своим весом пятился назад на корабль. С усилиями единственного матроса, пускай и разгоряченного, это действо могло затянуться до темноты.

Две сотни юношей из эллинских полисов все продолжали сходить по дощатым мосткам на пристань. Спуститься на чужую землю их успело всего несколько десятков, и там они ждали тех, кто направит их дальше. Ксенофонт, поджав подбородок, высматривал кого-нибудь из начальников, которые должны были встречать здесь прибывшее пополнение. К сожалению, они не походили на того вербовщика в Афинах. О чем оставалось только сожалеть. Прибывших вверили попечительству двух старых забулдыг с тридцатью годами службы за пазухой, которые отпечатались у них на щеках и особенно на носах. Едва корабль пришвартовался, они сошли с него без оглядки и, вне сомнения, направились в ближайшее питейное заведение. Младые эллины, прибывшие сражаться за царевича Кира, оказались предоставлены сами себе.

На пристани, покуда хватало глаз, кипела разгрузка и погрузка. Ксенофонт в строю полез себе под новый кожаный панцирь и начал с упоением чесаться. Он видел, как некоторые суют себе под доспехи камешки и поерзывают; так Ксенофонт усвоил, как можно смягчать зуд. Те, кто поопытней, знали, какие места на теле лучше смазывать маслом, как выкуривать из плащей блох, а еще как важно иметь при себе пусть даже мелкую посудину с водой. Эти сотни мелочей, составляющих разницу между бедствием и спасением от него, были ему покуда неизвестны. Ксенофонт постигал их со всей возможной быстротой, но… Он тихо ругнулся.