Да, прошло время данных когда-то в юности обещаний верности той, которую он для себя выбрал, но которой, как Дульсинее Тобосской, не было никакого дела до его обещаний и самоограничений. Она была обыкновенной девочкой – далёкой и потому недоступной, а он был неисправимым романтиком – наивным и упрямым. Он писал наивные стихи о своём одиночестве, медленно, но упорно совершенствуя своё мастерство. А придуманные и взятые на себя когда-то самоограничения так и остались с ним на всю его жизнь, потому что стали его сущностью, от которой он уже не мог избавиться.

Третьего мая ему приснился сон: как будто он вернулся домой после службы, а дома всё осталось по-старому, как было в то майское утро, когда он бежал на станцию, боясь опоздать на поезд. Ничего не изменилось: те же, знакомые с детства, вещи стояли на своих местах, та же школа, всё те же учителя и ученики; и он вместе со своими одноклассниками собирает металлолом после уроков.

Ничего не изменилось…

От этой неменяющейся картины ему стало обидно, и он проснулся. «Неужели так может быть на самом деле? – подумал он. – Прошёл целый год и ничего не изменилось?» Для него-то прошедший год, даже при всём кажущемся однообразии военной жизни, был годом больших перемен как в физическом, так и в духовном плане.

Он лежал и думал о том, что же всё-таки он приобрёл для себя за год службы в армии. Он прожил этот год самостоятельно, без родителей, и пережил самые тяжёлые моменты: издевательства и унижения, каким обычно подвергают молодых солдат недалёкие умом старослужащие. Он не сломался и выстоял, и не принял эти дикие «правила» казарменной жизни, насаждаемые с попустительства ротных начальников отпрысками бывших бандеровцев. Он был вырван из привычной гражданской жизни и уже целый год наблюдал её со стороны. В нём зародилось и жило то новое для него осознание, что он лишён прежней свободы и многих прав и что положение его в данный момент, вероятно, не многим отличается от положения заключённого в тюрьму (отличие только в одежде и в праве носить оружие). И всё это вместе взятое было для него большим испытанием, которое надо было выдержать. Он уже научился главному – самые тяжёлые моменты службы пропускать сквозь себя, как воду сквозь сито, как будто не замечая всего того тяжёлого, что неслось и наваливалось на него. Такой подход помогал выжить и не потерять человеческий облик. Армия сбросила с него розовые очки иллюзий и показала жизнь в её подлинном свете, где он был никем и где нужно было только выживать.

Но как бы там ни было тяжело, он всё же любил армию и был благодарен ей за то, что она за короткий срок научила его тому, что другим приходиться осознавать в течение жизни.

Во вторник, в конце рабочего дня, когда офицеры уходили домой, Сергею позвонили из строевой части и сообщили, что на его имя получена телеграмма. За несколько минут Сергей добежал до почты и получил телеграмму. В ней было написано: «Тяжело болен отец Полынина Сергея. Инфаркт. Прошу отпуск. Райвоенком Читалов. Наличие печати подписи военкома удостоверяю оператор телефонной связи Глушкова».

Впервые за службу у Сергея беспокойно забилось сердце. Однако рабочий день был закончен, офицеры разошлись по домам, и оформление документов пришлось отложить на завтра.

На следующий день до обеда Сергей оформил все документы и в час дня уже сидел в поезде «Гродно – Москва».

Целый год он думал и представлял себе, что когда сядет в поезд и поедет домой, то будет всю дорогу смеяться от радости, но в жизни оказалось всё по-другому. Никакой особенной радости он не чувствовал, что поначалу казалось ему очень странным. Тревожный текст телеграммы не выходил из головы и подавлял радостные эмоции, связанные с тем фактом, что он едет домой. Он получил отпуск на десять суток, включая дорогу, и понимал, что через десять дней ему придётся сюда вернуться, и возвращение это будет тяжёлым. О том, что возвращение будет непременно тяжёлым, он знал, – об этом рассказывали те, кому пришлось испытать это на себе…

Он смотрел в окно на летящий назад однообразный бесконечный равнинный пейзаж, на унылые почерневшие деревеньки, наспех сколоченные после войны, на разбитые дороги, шлагбаумы, голые поля, на заросшие травой, но ещё заметные ломаные линии траншей и окопов, и думал о том, что если бы из тюрем стали отпускать заключённых в отпуск, то вряд ли кто-то из них добровольно вернулся бы назад. А ему через десять дней придётся возвращаться, и эта мысль его долго не отпускала. Но постепенно он забылся и только смотрел, ни о чём не думая и не отрываясь, в окно, как смотрят на огонь или на волны.

Ближе к вечеру он расположился на второй полке и уже не покидал её до конца поездки. Когда Смоленск остался позади, он тихо и незаметно заснул, убаюканный монотонным стуком колёс.

В шесть утра поезд прибыл в Москву. Встреча с нею для Сергея всегда была волнующим событием. Здесь он прожил два месяца в тот год, когда, окончив школу, приехал сдавать экзамены в архитектурный институт; и это был единственный город, кроме родного посёлка, в котором он жил так долго. Он был влюблён в этот город, в его деловую занятость и даже в особый запах, который впоследствии, с годами, перестал ощущать.

На Ярославском вокзале он оформил билет до Иванова. Поезд отходил вечером, и у него в запасе был целый день. Подумав, как бы с пользой провести время, он решил, в первую очередь, поехать на Кузнецкий мост, чтобы взглянуть на архитектурный институт. Он хотел проверить себя на опыте, то есть попытаться почувствовать в себе прежнее желание – поступать в этот институт после армии.

Подойдя к воротам, он остановился и несколько минут любовался красивым фасадом главного здания института. Во дворе у фонтана кружились студенты, переговаривались, весело смеялись. Какой непохожей – весёлой и красивой – казалась их жизнь… От такой беззаботности на душе у него стало горько и досадно. «Знали бы они ту жизнь, какую знаю я, – подумал он. – Но ничего, я ещё вернусь…»

В это время он заметил во дворе института двух красавиц, как две капли воды похожих друг на друга. «Сёстры Виляевы! – мелькнула в его голове радостная догадка. – Да, это они». Он узнал их. Два года назад он впервые встретил их на вступительных экзаменах. И ещё тогда они произвели на него такое сильное впечатление, что он запомнил их фамилию, хотя познакомиться не решился. Последний раз он видел их прошедшей зимой по телевизору. Они были участницами команды КВН архитектурного института. Правда, команда тогда проиграла, и это было её первое и последнее выступление.

Сёстры направились к воротам. Две красавицы с длинными тёмно-каштановыми косами и васильковыми глазами прошли мимо Сергея, не обратив на него внимания, но, тем не менее, он был рад, что в таком большом и чужом ему городе он встретил знакомые лица. Он вдруг почувствовал, что весь этот двор и сам институт стали для него роднее и ближе.

Да, сюда он будет поступать через год и непременно поступит. Он уже в это верил, потому что очень желал этого.

Он отправился гулять по улицам, но магазины были ещё закрыты. От площади Дзержинского он доехал на автобусе до Бородинской панорамы, которую давно мечтал увидеть. Четыре года назад в музее случился пожар, устроенный китайцами, облившими полотно самовоспламеняющейся жидкостью. Большая часть полотна панорамы погибла, но была заново восстановлена.

Сергей был потрясён открывшимся перед ним зрелищем. Стоя на смотровой площадке, он очутился в центре самого грандиозного сражения в истории России. Великолепное зрелище буквально заворожило его и долго не отпускало. Как он мечтал оказаться на этом поле…

После музея он отправился гулять по Кутузовскому проспекту, зашёл в музыкальный магазин и купил шесть «Бранденбургских концертов» Баха. Следующим объектом его посещения стал музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. В нём он пробыл часов пять, а потом до самого вечера гулял по улицам Москвы, заглядывая только в книжные магазины.