Та едва заметно кивнула.

— Готтфрид… Она просит прощения! У нас… Этот говнюк… Он… — Мария задохнулась в рыданиях.

— Девочка моя… Ты нас прости… Прости…

Мария устроила израненное лицо Магдалины между предплечьями с упором на браслеты наручников.

— Готтфрид… Удержи ее плечи. Сильнее. Ляг на нее. Скорее…

Его рвало. Он не мог остановиться — казалось, в нем и желчи-то больше не осталось. В голове все отдавался эхом ужасный хруст. Готтфрид не знал, что сказать. Не знал, что делать. Он знал — Штайнбреннер вернется. И их с Марией будет ждать такая же, если не худшая участь, как Магдалину.

— Они списали меня со счетов, — прохрипел он. — Слышала Штайнбреннера? Им уже все равно.

— Но ты невиновен! — возразила Мария.

— Невиновен.

Готтфрид едва подавил желание рассказать ей все: и про дневник отца, и про антирадин, и про существо. Но вовремя осекся — камеры взирали на них сверху равнодушно, но были готовы зафиксировать каждое слово.

— Они прицепились к тому, что я сказал зараженным. Что у меня есть рецепт антирадина. Но у меня его нет! Я не биохимик. Я им сказал это тогда, чтобы они отстали. Чтобы отпустили. А ни о каком Сверхчеловеке… Адлер! — ахнул Готтфрид, на сей раз совершенно искренне. — Адлер! Он говорил о ребенке из четверни! Но ни о каком Сверхчеловеке. Он, конечно, что-то говорил про адаптации.

Мария прижалась к нему и погладила по руке:

— А по остальным вопросам?

Готтфрид надеялся, что она понимает его игру. И охотно продолжил:

— Дозиметристы обнаружили повышенный уровень радиации. Не знаю. Вот уж не представляю. И ведь мою лабораторию обыскивали, и тоже ничего не нашли! Хотя реактивы пропали.

— А кто еще там работал?

— Хорошие надежные люди, — твердо проговорил Готтфрид. — И потом, никто не оставался позже меня. Точнее, нас с Алоизом.

Последнее было слишком легко проверить. Поэтому стоило говорить как можно более честно.

— Тебя точно никто не мог подставить?

— Точно.

Готтфрид подумал было про Айзенбаума, но ни за что не стал бы называть его фамилию. Во-первых, он не пожелал бы никому попасть в это проклятое место. Разве что Штайнбреннеру. Во-вторых, покажи он на Айзенбаума, у того появится формальный повод сказать, что Готтфрид свел его в могилу так же, как Фридрих Веберн Людвига Айзенбаума. А Готтфрид отчаянно не хотел давать Айзенбауму-младшему такой повод.

Дверь скрипнула, и Готтфрид почувствовал, как всем телом вздрогнула Мария. Он пытался унять пробравшую его дрожь — если это вернулся Штайнбреннер, то очень скоро его молчание лопнет, словно мыльный пузырь. Но это оказался Фукс.

— Я вызову к вам врача, — он кивнул на Марию. — Веберн, вам обязательно было до этого доводить? Вот вас осмотрят, я вернусь, и расскажете все без утайки. Или вы ничего не вспомнили? — Фукс подозрительно уставился на Готтфрида.

— Не то чтобы вспомнил, — осторожно начал тот, подбирая слова. — Вы спрашивали меня о проекте “Сверхчеловек”. Дело в том, что я не соотнес название с обрывочными данными, которые у меня, оказывается, были.

— Я вернусь, и мы продолжим, — серьезно кивнул Фукс. — Я надеюсь, у вас действительно появилось искреннее желание сотрудничать с Партией, а не вредить ей, Веберн.

Готтфрид едва не задохнулся от возмущения, но сдержал порыв.

— Что до вас, фройляйн, — Фукс улыбнулся, но улыбка его показалась Готтфриду насквозь фальшивой. — Расскажите все о том, что вы сделали и по чьей указке. Очевидно же, что вы в этой игре — только пешка. И вашу жизнь охотно бы разменяли. Помогите нам раскрыть заговор. Станете не преступницей, а уважаемым человеком. Может, вас даже примут в Партию!

— Я не хочу, — тихо, но твердо проговорила Мария, когда Фукс ушел. — Неужели он и правда думает, что я захочу стать частью системы, которая творит такое? — она указала рукой в сторону тела Магдалины.

Готтфрид не стал туда смотреть — его пугали ее, казалось, всевидящие мертвые глаза.

— Сдай их, — уверенно предложил Готтфрид, обнимая ее. — Расскажи все. Ты же только выполняла ее заказы! Сдай им Вальтрауд!

Мария вздрогнула и повела плечами, пытаясь высвободиться из объятий Готтфрида.

— Знаешь, если выбирать между ними и Партией, я бы выбрала их, — прошептала она.

— Они были готовы убить тебя, — напомнил он, про себя проклиная все — если их прослушивали, Мария своими руками рыла себе могилу.

— А что ваша Партия сделала с Магдалиной? — вскричала Мария и схватилась за голову. — Ох…

Готтфрид подхватил ее, встал и помог лечь на кушетку.

— Очень больно? — он встал на колени перед ней и погладил по плечу.

— Тошнит. — прошептала она. — Воды хочу.

— Сейчас придет врач. Попросим воды.

Он отвернулся. Проклятая слежка, проклятые застенки, проклятый Штайнбреннер! Если бы не он и его скотство, Готтфрид бы обязательно уговорил Марию все рассказать! Их бы отпустили. Точнее, ее — у него еще оставался дневник. Готтфрид потер затылок — Фукс обещал Марии амнистию, если ее сведения помогут. А ведь ее обвиняли в убийстве гестаповца! Неужели его не отпустят, если он сам все расскажет про этот дневник?

Ему отчаянно хотелось верить в справедливость и великодушие Партии, но страшный взгляд мертвых глаз Магдалины служил молчаливым напоминанием о том, как легко эта система перемелет в своих чудовищных жерновах любого. Даже невиновного.

Врачом оказался сухопарый мужчина неопределенного возраста с невыразительными блеклыми глазами. Он осмотрел камеру и кивнул на распростертое мертвое тело:

— Это вы ее добили?

Готтфрид опустил голову. В голосе врача ему послышалось нечто, похожее то ли на возмущение, то ли на обвинение.

— Она страдала, — тихо, но твердо проговорила Мария. — Она была мне…

Она замолчала, едва слышно всхлипнув. Врач не ответил. Он поставил на столик графин воды, стакан, потом подошел к Марии и принялся ее осматривать.

— Сотрясение мозга, ушибы мягких тканей головы, — констатировал он. — Переломов со смещениями нет, но я бы, когда закончите, рекомендовал рентгенографию лицевого отдела. Возможно, пара трещин. Ей сейчас нужен покой и нормальные условия. А также не стоит широко открывать рот, возможно, некоторое время нельзя будет есть твердую пищу. Пить очень аккуратно. У вас что?

— Я в порядке, — отмахнулся Готтфрид.

— Нет, у меня приказ осмотреть вас обоих. Снимите хотя бы китель, он у вас грязный.

Готтфрид фыркнул:

— Вы предлагаете мне сдать его в химчистку?

Врач смерил его тяжелым взглядом:

— Знаете, молодой человек… Раздевайтесь.

Готтфрид поежился и возразил:

— Я в наручниках.

— Из того, что мне рассказали, следует, что ее состояние — это по большей части ваша заслуга, — припечатал врач, проигнорировав замечание Готтфрида про наручники. — Поэтому мой вам совет: начните сотрудничать со следствием. Тогда вам будут и достойные условия, и лечение.

— Знаете что? — Мария приподнялась и зло посмотрела на врача. — Готтфрид здесь не при чем. Это не он бил меня. А вы стыдите его за то, чего он не делал! Лучше бы вы устыдили этого вашего Швайнбреннера!

Готтфрид прыснул от того, как Мария поименовала его заклятого врага, и тут же взвыл — врач надавил на область лонной кости. Перед глазами поплыло.

— Вам повезло, — голос врача доносился словно сквозь толщу воды. — Только сильный ушиб. Рвота, судя по всему, от того, что нервничаете слишком. Надо поспокойнее.

— Поспокойнее? — снова возмутилась Мария. — Вы вообще в своем уме?

— А вам, кажется, я вообще рекомендовал поменьше открывать рот, — меланхолично отозвался врач. — Возможно, у вас перелом. Может, скуловой кости, может, верхней челюсти. Может, сложный перелом.

— Мою подругу пытали, — продолжила Мария. — Вы посмотрите, посмотрите на ее тело! Ее невозможно узнать! Я боюсь представить себе, что ей пришлось пережить! Моего любимого человека пинали ногами! А вы так спокойно говорите.

— Вам нельзя нервничать, — гнул свое врач. — Лежите спокойно. Отвечайте на вопросы. Потом, если не будете упорствовать, вас переведут ко мне. Я оставлю все рекомендации оберррайтунгсрату Фуксу.