Готтфрид поежился — он вспомнил их разговоры с Марией за закрытыми дверями и четко ощутил, что ему бы уж точно не хотелось бы, чтобы это так или иначе стало чьим-то достоянием.

— Кстати! — Алоиз поднял бокал. — Нам с Биргит поручили в следующем месяце внести вклад в демографию!

— Что? — переспросил Готтфрид.

— Мне казалось, слух у тебя восстановился полностью, — покачал головой Алоиз. — Говорю, будем вносить вклад в демографию!

Бигрит покивала с выражением нескрываемой гордости на лице.

— В третий раз тебя, — отметил Готтфрид. — Поздравляю вас.

— Спасибо! — искренне поблагодарила Биргит. — Я очень счастлива. О такой удаче можно было только мечтать! Чтобы признали годной, да еще и в отцы выдали, — она бросила на Алоиза беглый взгляд и смущенно умолкла.

— Да уж, — помрачнел Готтфрид, вспоминая Агнету.

Она недавно родила в ЦАМе девочку. От визитов Готтфрида она категорически отказалась, а он и не рвался — видеть Агнету вне работы ему не слишком хотелось, а ребенком он не интересовался. Впрочем, Алоиз к своим тоже не заходил. И вообще визиты отцов в ЦАМ были редкостью.

— А из новостей… — Алоиз отодвинул опустевшую тарелку. — Я привез новые чертежи советских ученых. Они там придумали какую-то инновацию. Сам посмотришь. Вот спустим все под видом разведданных твоему хауптберайхсляйтеру, он тебе все передаст. Кстати… В Союзе тоже радлюди головы подняли. Но их быстро выселили в Сибирь. Как они там это говорят… Тайгу валить, вот!

— Лучше бы у нас их так же выселили, — проворчал Готтфрид и почувствовал на себе недовольный взгляд Марии. — А Америка что?

— У них снова паранойя на тему призраков коммунизма и нацизма. На сей раз демократы обвинили консерваторов в нацизме, а те не остались в долгу. Ну и грызутся, — Алоиз усмехнулся. — Мне кажется, появись у них там динозавр, они внимания не обратят, не то что какие-то зараженные.

Биргит тихонько засмеялась, но так заразительно, что вскоре веселились все. Беседа перетекла в непринужденное русло, зазвучала веселая музыка, разумеется, одобренная Партией, из холодильника в ведерко перекочевала еще пара бутылок игристого.

Готтфрид отметил, что такие посиделки становятся все более веселыми и напоминающими прежние времена: забывался леденящий кровь страх, реже и реже перед глазами возникал облик измученной Магдалины, жизнь возвращалась в свое русло. Его, конечно, все еще занимал вопрос о том, почему же им все-таки помог Тило, но спрашивать он не решался с тех пор, как Алоиз, скривившись, положил руку Готтфриду на плечо и сказал как отрезал, что тот не хочет знать о мотивах Тило ровным счетом ничего, а самого Готтфрида они — по счастью — нисколько не касаются. Мария тоже молчала и как-то загадочно улыбалась, поэтому Готтфрид решил отложить все в долгий ящик.

Дневник отца он по-прежнему изучал — по вновь представленным сведениям, его изъяли у активистов “Пиратов Эдельвейса”, дерадизировали и признали важным историческим документом, доступ к которому был предоставлен ограниченному кругу лиц. Достаточно забавным Готтфриду показался тот факт, что хауптберайхсляйтер Малер обязал Айзенбаума ознакомиться с дневником, после чего тот вообще больше не поднимал с Готтфридом тему взаимоотношений их отцов.

Хотя было еще кое-что. Готтфрид несколько раз пытался выяснить у Алоиза, когда вообще появились Хранители и как давно они принялись обменивать ученых наработками за их спинами. Поначалу Алоиз отмалчивался, а потом рассказал, что утечка информации по оружию Х действительно была организованной. О роли Фридриха Веберна и Людвига Айзенбаума он ничего не знал — или говорил, что не знал, слишком уж рьяно и поспешно открещивался; но Готтфрид настаивать не стал. Он видел гестаповские застенки и решил, что в данном случае незнание — неплохой гарант безопасности.

— Готтфрид, — голос Марии выдернул его из раздумий. — Давай присоединимся к ним?

Алоиз и Биргит танцевали вальс под музыку Штрауса. Готтфрид отвел глаза:

— Может, не стоит?

— Ты всякий раз отказываешься, — вздохнула Мария. — А ведь тут и места достаточно, и врач тебе уже давно подобное разрешил!

— Я… не умею, — выдавил Готтфрид.

Мария рассмеялась и потянула его за руку.

— Ерунда! Я покажу!

Он встал, и она прижалась к нему, положила его руку себе на талию и прошептала:

— На раз-два-три, кругами!

У Готтфрида голова пошла кругом от ее голоса безо всякого вальса. Ритм сам по себе увлек его за собой, и они остановились только тогда, когда прозвучали финальные аккорды.

— Да, дружище, — резюмировал Алоиз. — Ты можешь гордиться! Гаже зрелища я в жизни не видел.

Биргит рассмеялась, а Мария нахмурилась и обняла Готтфрида:

— Ты чересчур строг к нему.

Готтфрид рассмеялся — он вовсе не чувствовал себя уязвленным. Напротив — каким-то совершенно глупо счастливым.

Уже ночью, когда Алоиз и Биргит ушли, а Мария привычно уткнулась ему в грудь лицом, он неожиданно понял, что страх исчез. Улетучился, испарился. Его по-прежнему передергивало, когда он видел на работе самодовольную рожу Штайнбреннера; поначалу он ощущал себя неуютно, принимая кофе из рук Вальтрауд, но теперь как будто кто-то переключил тумблер. Его положение в Партии было прочным, его ценили как ученого и как координатора рабочей группы. Его даже повысили в чине. Рядом была женщина, прошедшая с ним через самое пекло.

И именно сейчас Готтфрид понимал одно: даже там, где, казалось, кончились все дороги, их путь продолжался.