В камеру втолкнули Марию и тут же заперли за ней дверь.

— Готтфрид! — она бросилась ему на шею — точно так же, как и он, со скованными руками, встрепанная, с запекшейся кровью в волосах и разбитой губой.

В душе Готтфрида поднялась буря.

— Что они с тобой сделали… — он коснулся пальцем ее губ.

— Ерунда! — она опустилась на ледяную кушетку. — Ты жив и цел.

— Здесь камера, — указал он наверх.

— Знаю, — отмахнулась она. — Мне не вырваться, Готтфрид. Мои преступления доказаны. Но ты-то чист.

— Если тонуть — так вместе.

— Ты так говоришь, пока они не начали, — она нервно дернула головой. — Поверь мне, не бывает героев, когда боль правит бал.

— Они сказали, что на меня показал Алоиз.

— Что же они с ним сделали? — глаза Марии расширились.

— Знаешь… Давай не будем? Мы пока вместе.

Он сел рядом, Мария положила голову ему на плечо. Ее близость успокаивала и придавала сил. По крайней мере, пока. Конечно, он предпочел бы, чтобы ее вовсе не было в этих проклятых застенках.

Они сидели молча. Переплетя скованные руки, плечо к плечу. Время застыло, только сердца бились в унисон где-то в висках.

Скрипнула дверь, и в камеру вошел очередной темно-синий мундир. Готтфрид тут же скосил глаза на звук и загородил обзор Марии: мундир, в котором он, к вящему своему отвращению, узнал Бруно Штайнбреннера, волок по полу нечто, напоминающее человеческую фигуру. Фигура оставляла за собой широкий кровавый след. Готтфрид почувствовал, как его тело снова содрогается в мучительном рвотном позыве.

— Ну здравствуй, Веберн. Я обещал тебе, что ты еще заплатишь мне. Не знал, что я один из лучших специалистов по допросу с пристрастием?

Готтфрид вспомнил, как его, одиннадцатилетнего, вновь перешедший в их школу новенький, очень быстро взявший бразды правления среди самых отъявленных отморозков, вместе со своей свитой загнал под лестницу школы и едва не убил. Просто за то, что его волосы и глаза были темнее, чем у остальных. Но сначала они долго били его, заткнув рот чьими-то грязными портянками, а потом новенький достал опасную бритву и предложил отрезать ему уши, веки и губы. Тогда-то Готтфрид и обмочил форменные юнгфольковские брюки, за что его долго стыдила ответственная за их класс учительница, похожая на жабу фрау Фрош. А ведь если бы Алоиз и еще несколько мальчишек не вмешались, Штайнбреннер бы непременно оставил его без глаза. А то, что теперь он стоял в их камере в чертовой темно-синей форме, казалось каким-то форменным бредом, кошмарным сном.

— Ваша подружка оказалась очень словоохотливой, — он пнул тяжелым сапогом распростертое у его ног тело. Тело глухо застонало. — Узнали?

Он присел, схватил фигуру за окровавленные волосы и приподнял так, чтобы Готтфриду и Марии стало видно лицо. Готтфрид схватился за стул — его рвало. Мария лишилась чувств и с глухим стуком упала на каменный пол. Готтфрид, утираясь рукавом, наклонился к ней — лишь бы она ничего не повредила при падении!

— Неженки, — фыркнул Штайнбреннер. — Ну же, посмотрите на красавицу Магдалину! Она обидится, что вы сочли ее некрасивой!

— Заткнись, ублюдок! — огрызнулся Готтфрид, похлопывая по щекам Марию. Ни воды, ни нашатыря у него не было. — Ты не человек! Ты — тварь! Она тебе доверяла.

— Сейчас, приведу в чувство твою девку, — усмехнулся Штайнбреннер и сунул ей под нос ватку с резким аммиачным запахом. — Иначе неинтересно. А ты бы хоть поблагодарил, шваль невоспитанная, — он походя без размаха пнул Готтфрида под ребра.

Тот повалился прямо на пришедшую в себя Марию.

— Теперь объясняю правила. За твое хамство, Веберн, удар получит она, — назидательно проговорил Штайнбреннер. — Может, научишься хорошим манерам.

Он схватил его за шкирку и отшвырнул от Марии.

— А пока я должен ей… Дай-ка посчитаю… — он принялся отгибать пальцы. — Интересно, а нечеловек — это оскорбление? Впрочем, я человек щедрый и не люблю быть должным, так что три.

Штайнбреннер поставил Марию на ноги, замахнулся и ударил по лицу. Она отлетела к стене и, судя по звуку, крепко приложилась к ней головой.

— Раз, — усмехнулся Штайнбреннер.

— Стой! Остановись! — Готтфрид метнулся к нему. — Не надо! Я извинюсь.

— Оближешь мои сапоги? — рассмеялся тот. — А то их как раз эта дрянь заблевала, не выношу грязной обуви.

— Какая же ты сволочь, — прохрипела Мария, зажимая нос.

Штайнбреннер хохотнул и с силой пнул Готтфрида в пах.

— Неужели я не предупредил? За твои оскорбления расплачивается он! Правда, весело? Хотя бы манерам научитесь.

— Он здесь вообще по ошибке, — прокричала Мария. — Он ни в чем не виноват! Разве это следствие? Правосудие? Ты делаешь это просто потому, что тебе это нравится! Ты искалечил невинную девочку.

— Не такая уж она и невинная, — возразил Штайнбреннер. — А его вина — дело доказанное. Просто он молчит и не хочет сотрудничать. Хотя, — он наклонился и сжал лицо Марии в руке, — ты права, Вебернова девка. Мне это чертовски нравится… — он нажал пальцами на наливающийся кровоподтек на ее лице. Мария протяжно взвыла.

— Я все рассказал! — застонал Готтфрид. — Я не утаивал ничего!

— А твой дружок иного мнения, — меланхолично отозвался Штайнбреннер.

— Так приведи его сюда! — Готтфрид не без труда сел. — Устрой нам очную ставку! Иначе как я пойму, что это не блеф, не поклеп, в конце концов? Я честный гражданин. Я ученый, в конце концов!

— Ты — засохшее дерьмо на вонючей жопной дырке распоследнего дерьмового скелета из концлагеря, вот кто ты, — выплюнул Штайнбреннер. — Ты видел себя в зеркало? У тебя и глаза цвета говна, и волосы. Ты — ошибка природы. Ты должен был быть там, — он указал вниз. — Место твоей спины — под моим сапогом!

— Здесь камеры, Штайнбреннер, — покачал головой Готтфрид. — Далеко не все руководство разделяет твое мнение относительно меня.

— О, смотри-ка! Фридляйн! Мою фамилию выучил! Поверь мне, червь дерьмоглазый, — он оскалился, — мне здесь можно все. Был бы ты невиновен — не попал бы сюда. Впрочем… Оставлю-ка я вас. Может, поговорите с подружкой, — он кивнул на лежащую без движения Магдалину. — А, я забыл предупредить. Говорить она уже толком не может! Но ее показания записаны. Могу и видеофиксацию по доброте душевной подкинуть. Это уж повеселее партийной порнографии, верно?

Едва за Штайнбреннером с лязгом захлопнулась дверь, Мария нетвердой походкой направилась к Магдалине. Готтфрид с трудом поднялся на ноги, но подойти не решался.

— Господи… Что за кошмар… Бедная девочка! Он не человек! — Мария разрыдалась. — Готтфрид! Что нам делать?!

— Мы вряд ли ей поможем, — Готтфрид покачал головой. — Мы говорили, что он…

— Но чтобы настолько… — Мария заламывала скованные руки, слезы потекли по опухшему лицу. — Что сделать? Как сделать, чтобы… Чтобы ей больше… не было… — Мария всхлипнула.

— Как убить? — Готтфрид посмотрел на нее. — Тут тебе виднее. Я никогда ничего подобного не делал. Да и здесь камеры.

— Нас осудят за милосердие? — Мария подняла на него мокрое от слез и крови лицо. — У вас не Партия! Я всегда знала… Но чтобы так… Это не должно было существовать, господи, никогда не должно было существовать! Это должны были выжечь каленым железом! — она упала на колени и принялась бить браслетами наручников по каменному полу.

— Стой, руки разобьешь! — крикнул Готтфрид.

Она не слышала.

Готтфрид опустился перед ней на колени, стараясь не смотреть на Магдалину.

— Готтфрид, — Мария затихла и подняла голову. — Давай свернем ей шею. Это не очень сложно.

— Я не могу…

— А дать ей умирать вот так — можешь?

Они подползли к Магдалине. Она дышала поверхностно, с хрипами, присвистом и бульканьем. Ее порванные губы шевелились. Глаза, воспаленные, пересохшие — открытые — смотрели с невыразимой болью.

— Она что-то пытается сказать, Готтфрид!

Они вглядывались в ее губы и слушали хрип, пока Мария не воскликнула:

— Простите? Магдалина, ты просишь прощения?