– Хотю сок, – заявил Санди чуть громче прежнего.

– Я просто хочу послушать, может, что-то скажут про аукцион. Генри сказал, что будет в эфире около восьми. – Джульет наклонилась над Санди, кидавшим мюсли в старшую сестру, и остановила его. – Би, дочка, поешь мюсли, ну хоть немного.

Би подняла голову и посмотрела на мать. Под ее темными глазами лежали тени, словно лиловые отпечатки пальца.

– Я не голодна, спасибо, – ответила Би и снова уткнулась в свой телефон; ее тонкие пальчики бегали по дисплею, светившемуся в полумраке кухни.

Джульет ненавидела этот телефон. Она помнила, как эта юная темноглазая персона болтала ногами, барабаня о ножки стула, рассказывала о цыплятах, которые вывелись у них в классе, о занятиях в клубе рукоделия, о новом щенке Молли. «Ах, какое чудесное утро! – пела она за завтраком и ужином. – Ах, какая чудесная мамочка! У меня чудесный папочка! У меня чудесная сестренка! Все хорошо у меня!»

Когда-то у нее одной имелся ключ, отпиравший душу ее старшей дочки, ее сердце, ее уста. А теперь она даже не была уверена, существует ли такой ключ. Ты можешь быть счастлива настолько, насколько счастлив твой самый несчастный ребенок. Би была несчастна, поэтому была несчастна и Джульет.

– Поешь хоть немножко, миленькая. – Она погладила дочку по блестящим черным волосам и почувствовала, как Би напряглась от ее прикосновения. – Хоть что-нибудь, чтобы желудок не был пустой. Ведь у тебя сегодня физкультура, вспомни об этом и… – Она опустила взгляд: – Господи! Кто этот Фин? Почему он прислал тебе картинку девицы в лифчике?

– Ой, заткнись, ма. Оставь меня в покое, черт побери. – Би внезапно вскочила и оттолкнула стул, толкнув Джульет деревянной спинкой. Потом вышла из кухни, искоса взглянув на мать, словно хотела убедиться, что не слишком обидела ее. Этот ее взгляд ранил Джульет сильнее всего.

Айла заглянула в свою тарелку и начала есть мюсли.

– Кое-кто сегодня не в духе, – еле слышно пробормотала она, но продолжала печально поглядывать на дверь, забавно опустив уголки губ. Сидевший рядом с ней Санди ударил кружкой по столу.

– Хотю сок.

– Не надо так наезжать на нее, – сказал Мэтт, все еще глядя в свой телефон.

– Но она – там все-таки…

– Подростковые проблемы. Они у нее всегда. – Мэтт пил мелкими глоточками капучино.

– О, – удивилась Джульет, растерявшись еще больше. – Правда?

– Кто-то по имени Фин. Я видел, как она писала.

– Когда?

Он встал.

– Мне пора идти. Кстати, сегодня я поздно вернусь и…

Джульет взяла его за локоть:

– Слушай. Не начинай все снова. Это твое «формирование команды», о’кей? Я хочу…

– Нет. Тссс, секунду. Вот. Слушай.

– Сегодня в центре Лондона будет продаваться эскиз, – сообщил Джон Хамфрис с самой лучшей, добродушной, ироничной интонацией. – Эскиз размером не больше ноутбука будет выставлен в полдень на аукционе. Ожидается, что он будет стоить четверть миллиона фунтов. Да, вы не ослышались, эскиз.

– Вот заладил – эскиз да эскиз, – пробормотал Мэтт, и Джульет нервно приложила палец к губам. Она неподвижно стояла, держась рукой за горло, и удивлялась, почему при любых разговорах об этом у нее возникало ощущение, будто она стремительно несется с крутой горы. Как-то глупо.

– Это, впрочем, не рядовой эскиз; он был сделан для картины, которая когда-то была, пожалуй, самой знаменитой в мире. Сейчас ко мне подошел Генри Кудлип из аукционного дома «Дауниc», кто проведет аукцион.

– Который проведет аукцион, – машинально пробормотала Джульет.

– Это твой босс? Шикарный парень? – спросил Мэтт, мгновенно заинтересовавшись. Он повернул Санди на его стульчике и поцеловал. – Эй, малыш. – Он взъерошил его пышные, золотые волосы. В это время из приемника гремел сквозь потрескивание статических помех зычный голос Генри Кудлипа, словно у радиоволн не хватало сил его сдерживать.

– Сок! – Санди заплакал. – Сок, мама, сок, сок!

– Никто не знает, почему художник сжег «Сад утрат и надежд». Он был не в себе, вот и все. Он был болен. Странный парень.

– Но почему картина была так популярна?

– Джон, я не могу вам сказать.

– Эксперты, – фыркнул Мэтт. – Упаси нас бог от таких экспертов.

Джульет улыбнулась. Она стояла, скрестив руки на груди, возле радио.

– …несомненно оказалась созвучной настроениям британской публики, когда была написана… Ее называли самой трогательной в мире картиной, и это было ее уникальным торговым предложением. Взрослые мужчины стояли перед ней и рыдали. Дети художника, запечатленные в момент невинного созерцания в его саду, словно волшебные эльфы… как вы, вероятно, знаете, они оба…

– Мам, а что случится, если вставить шарик в попку? – заорала Айла, стоя рядом с ней.

– Это замечательно, милая, – шшш, минутку…

– …умерли через несколько лет, – говорил Генри Кудлип. – Это действительно медитация на тему детства…

– Кто умер? – тут же спросила Айла. – Заткнись, Санди!

– Никто. Это было давным-давно, и ты их не знаешь. Не беспокойся, – машинально пробормотала Джульетт и наклонилась к Санди, который лежал на полу, кричал «СОК» и колотил по полу пластиковой чашкой IKEA.

– Почему они умерли?

– Какой ужас. И я полагаю, что все захотят узнать…

– Потому что их тела стали старыми, а вообще, они жили долго и счастливо. Ешь быстрее, милая…

– …остались ли от оригинала другие эскизы или изображения?

– Увы, нет! – Генри Кудлип сообщил об этом почти с удовольствием. – У нас больше ничего нет, вот почему так важен этот эскиз.

– Сейчас к нам присоединился Сэм Хэмилтон, с прошлой недели новый директор оксфордского Музея Фентиман, где находится наиболее значительная коллекция викторианского и эдвардианского искусства. Сэм Хэмилтон, благодарю вас…

– О, не может быть, – прошипела Джульет. – Господи. Господи! Проклятье! Сэм Хэмилтон? Классический самодовольный павлин! Черт побери! – Ее пальцы дотронулись до горячего чайника: она выругалась, сунула их в рот и поморщилась, но не отошла от радио.

– Значит, Фентиман намерен делать сегодня ставки?

– Привет, Джон, спасибо, что пригласил меня. Нет – боюсь, что этот эскиз немного выходит за рамки наших финансовых возможностей. Это…

– Почему ты не любишь этого человека?

– Я училась с ним в университете, – ответила Джульет, забыв про самоцензуру. – Он из Канады. Господи, тот еще тип. Карьерист и всезнайка. Носил всегда только две футболки – одна с Джастин Фришманн, другая с рок-группой Pulp и носки с сандалиями «Биркеншток». И он бросил мою подругу.

– Ма, я ничего не поняла из твоих слов.

– Ничего, не важно. Просто он всегда был высокомерным и одевался как… впрочем, ладно! Нехорошо быть злопамятной, правда? Я уверена, что теперь он абсолютно приятный…

– Как это – «бросил»? Как сделал Адам с Дарси в «Холлиокс»[1]?

– Почему ты смотришь «Холлиокс»?

– Я никогда не слышал, чтобы ты упоминала его, – сказал Мэтт.

– Я не видела его двадцать лет. Он… ну я не удивлена, что он стал директором музея и закорешился с Генри Кудлипом, чтобы сказать пару фраз на «Радио-4». Одним словом, он… – Она тряхнула головой. – Сэм Хэмилтон. Типичный.

– Любой ценитель викторианского искусства хотел бы владеть им. Нед Хорнер сегодня сильно недооценен из-за успеха и последующей гибели «Сада утрат и надежд» и обвинений, которые сыпались на него в последние годы жизни… он очень огорчался из-за них, как и его вдова Лидди Хорнер, жена художника. Они были замечательной парой, встретились очень молодыми, при чрезвычайных обстоятельствах.

Генри Кудлип перебил его:

– Между прочим, его правнучка работает в…

– Мам! – крикнула Би с верхней площадки лестницы.

– Минутку, еще одну минутку, – ой, Санди, тише, милый.