— Они просто пытаются продать свои газеты. К следующей неделе эта статья будет похоронена под очередной подборкой лучших манёвров Поттера на квиддиче. — он массирует затылок, прислоняясь спиной к липкой коже дивана. — в любом случае, это незаконно.

— Это не так, — бормочет Гермиона, не сразу осознавая, что сказала это вслух. Но они оба поворачиваются, чтобы посмотреть на нее, и она жалеет о том, что не прикусила язык. Она вздыхает. Отводит взгляд, вместо них разговаривает с чёрным мраморным столом. — магглов защищает закон, который не позволяет судить их за одно и то же преступление дважды. Волшебное общество — нет. Поскольку безопасность и секретность этого мира имеют наивысшее значение, любой приговор может быть пересмотрен на основании того, что нынешнее положение представляет угрозу для волшебного мира.

Гостиная погружается в тишину.

Затем Нотт фыркает. Бросает:

— Ну, блять, — и тянет к себе бутылку огневиски. Сейчас семь утра. — видишь? Мы все умрём.

— Я не говорю, что им будет легко доказать это. Я только говорю, что… ну, это возможно, — слабо проговаривает она. Что-то тяжёлое и ядовитое проскальзывает у неё внутри. Она не уверена, что именно.

Боковым зрением она ловит то, как Драко выхватывает огневиски из рук Нотта. Он делает большой глоток, и она задумывается о том, бывает ли когда-нибудь кто-то из них по-настоящему трезвым.

— И что нам тогда делать? — спрашивает он. Её бесит, что он спрашивает. Бесит, что от неё ожидают наличия всех ответов. Бесит, что прямо сейчас она больше всего хочет, чтобы у неё был лучший ответ. Другой.

— Вы ничего не можете сделать. Пока не… — она обрывает себя. Ощущает болезненно сильное чувство вины и быстро поправляется. — Если. Если вас не вызовут в суд.

Они сидят в тишине, все втроём смотрят прямо перед собой. Утренний свет, проникающий в Чёрное Озеро, отражается в окнах. Парочка второкурсниц шумно сбегает вниз по лестнице из спальни и проходит мимо, но никто не оборачивается на них.

Она ловит обрывки шёпота девочек, пока они выходят из гостиной, спотыкаясь друг о друга и пялясь на них. “— Грейнджер делает в Слизерин —” и “— рубашка Малфоя вся помята —” и “— думаешь, они… —” а затем “— все втроём?”

Их хихиканье затихает, когда они проходят сквозь ложную стену, и всё, о чём она может думать, это — потрясающе. Больше сплетен.

— Дай мне бутылку, пожалуйста, — говорит она.

Она ждёт, пока не пройдёт половина времени, отведённого на завтрак, прежде чем пробраться в Гриффиндор, чтобы переодеться —

Пробраться в Гриффиндор.

Что за ужасающая и смехотворная концепция.

Она чувствует себя нежеланной гостьей, даже когда стоит в пустой спальне и застёгивает пуговицы на своей рубашке. Дрожащими пальцами завязывает галстук, его красный и золотой цвета как будто насмехаются над ней — всё это кажется идиотской шуткой.

И когда она, примерно за двадцать минут до конца завтрака, добирается до Большого Зала, то совершенно не знает, что делать.

Её взгляд неуверенно соскальзывает к столу Гриффиндор, находит Гарри, Рона, Джинни и остальных на их привычных местах; правда, никаких типичных для них веселых разговоров там не наблюдается. Они общаются тихо, и их лица совсем не кажутся довольными. Кажется, они уже знают, где она спала сегодня ночью. Настроение их небольшой компании мрачное. Тяжёлое.

Она может почувствовать это даже от дверей, возле которых стоит, колеблясь.

И она не может с ними сесть.

Она не может. Она не может.

Она отводит взгляд, когда Гарри замечает её — и, возможно, всё дело в нескольких глотках огневиски, кружащихся в её пустом животе, но она неожиданно для себя направляется к столу Слизерин на онемевших ногах.

Нотт и Забини спорят о всё той же статье в Пророке, попивая тыквенный сок. Пэнси сидит, прислонившись плечом к Забини, со скучающим видом, и заплетает волосы; её тарелка нетронута. И Драко, как обычно, пишет что-то в своём дневнике.

Она игнорирует до абсурдного шумный стук собственного сердца, устраивается на скамейке. Садится напротив Драко. Рядом с Ноттом.

И каждая пара слизеринских глаз за этим столом уже смотрит на неё. Она как будто слышит со стороны голос Рона — “…она что, шутит…” — но, возможно, ей просто показалось.

Пэнси реагирует первая.

— О, замечательно, — шипит она и бросает косичку, чтобы воткнуть вилку в яичный белок на своей тарелке. Она яростно жуёт его и не поднимает глаз до конца завтрака.

Нотт поднимает бровь.

— Значит, ты решила сыграть в предательницу по полной, м? — спрашивает он, и его голос звучит странно. Дразняще. Он не звучит дружелюбно. Но и не то чтобы недружелюбно.

И Драко…

Драко ничего не говорит, когда отвлекается от своего дневника.

Но выражение его лица — его взгляд — говорит обо всём более открыто, чем когда-либо.

Она видит яркое, порочное удовлетворение. Победоносное, словно он только что одержал победу в каком-то очень длительном соревновании. То, как он улыбается, обнажая зубы — это зло, это зло, вот что это такое.

Потому что теперь она точно знает, что он разрушил все её отношения с друзьями. Совершенно уничтожил её репутацию.

И он так доволен.

Она так хочет ненавидеть его за это. У какой-то её части это получается. У той её части, которая всегда была и всегда будет против этого — против того, что происходит между ними, что бы это ни было.

Но другая её часть не может не заметить честность этого выражения.

Потому что Драко никогда не будет хорошим. Он знает это. Он следит за этим.

Он никогда не попытается быть хорошим

И она вроде как довольна этим. Она почти нуждается в этом. Почти… почти жаждет этого.

И она не думает, что когда-нибудь поймет, почему.

В течение дня она успевает испачкаться в горячем Бодроперцовом зелье, которое Парвати проливает ей на рубашку — “Прости, ты меня знаешь. Я такая неуклюжая…” — и которое продолжает жечься даже после охлаждающих чар; она замечает, как на Защите от Тёмных Искусств Невилл хочет задать ей вопрос, но в последний момент прикусывает язык, словно его специально проинструктировали, запретив разговаривать с ней, и он только вспомнил об этом; кто-то достаточно креативно проклинает её, и следующие полчаса её суставы не могут сгибаться; кто-то ещё буквально дёргает её за волосы.

Это мелко. По-детски. Всё это.

И она убеждает себя, что не стоит об этом волноваться. В конце концов, именно Джинни накладывает охлаждающие чары, Джинни расколдовывает её конечности; несмотря на то, что она остаётся с Гарри и Роном в течение дня, она периодически посылает Гермионе обнадёживающие взгляды.

Взгляды, которые указывают на то, что она собирается помочь в этом, даже если сейчас ещё не подходящее время.

Но Гермиона всё равно чувствует себя отвратительно, когда осознаёт, что ей нужно окружить свою кровать защитными заклинаниями, прежде чем забраться в постель.

И она вообще практически не спит.

7 января, 1999

Дневник,

Видя, что теперь я всё равно могу умереть, я решил больше не отвечать на ваши глупые вопросы. Вы можете доложить об этом кому, блять, угодно, но я нахуй отказываюсь, ясно? Я заебался.

Я собираюсь писать о чём мне, блять, хочется.

Мой адвокат вчера прислал мне сову — с ним связались люди ёбаного Доулиша. Миньоны, скорее. Он сказал, что изо всех сил постарается помочь мне избежать повторного разбирательства.

Но он чертовски хуёвый адвокат, ясно? Поэтому я полагаю, что попаду на чёртов процесс, а потом, в конце концов, я, блять, умру.

И вы, наверное, будете рады, что вам больше не придётся разбирать мой хуёвый почерк.

Рад за вас.

Кстати, могу вам сказать, что мне всё ещё очень приятно наблюдать за тем, как разваливается жизнь Грейнджер. Практически до ёбаного оргазма.

Я предупреждал её, что я не её тип.