— Да, и я слышала, что это по приказу Министерства, — говорит вторая девушка. Гермиона не вполне видит её лицо, но, судя по всему, она крутит одну свою косу и пожёвывает другую. — ему предложили либо это, либо Азкабан.

Её подруга усмехается.

— Это похоже на слух.

— Но это правда. Говорят, что на самом деле это он убил прошлого директора.

— Вы действительно должны обсуждать вещи, о которых ничего не знаете?

Она не хотела говорить это, но оно всё равно вырывается из её рта — и ей приходится действовать в соответствии со своими словами. Она выходит из ниши и подходит ближе к ним. Она не уверена, злится она просто из-за того, что они оскорбляют память Дамблдора, или здесь есть что-то ещё. Но в подобные моменты она жалеет о том, что не стала толком думать о предложении МакГонагалл — о предложении занять место старосты. Было бы очень приятно забрать баллы у этих девушек.

Но такие вещи — снятие очков и дежурство в коридорах — все они кажутся такими бессмысленными сейчас. Она не могла согласиться.

Девушки смотрят на неё широко раскрытыми глазами, на их щеках выступает румянец, а потом они начинают шептаться друг с другом о ней, словно она не стоит точно перед ними.

— Убирайтесь, пока я не нашла старосту, — резко говорит Гермиона. — и начните вести себя в соответствии со своим возрастом.

Они хихикают и убегают, и она закатывает глаза, поправляет сумку на плече и поворачивает за угол, направляясь в больничное крыло.

Она знает, что слухам нельзя доверять — просто посмотрите, что они говорят о Дамблдоре. Но одна часть разговора всё никак не покидает её голову.

Целитель-психиатр.

Ей интересно. Серьёзно.

========== Часть 4 ==========

11 сентября, 1998

Дневник,

Пусть я и рискую походить на Хаффлапаффца, я всё равно скажу это. Мне снова плохо. Заклинание заканчивает действовать раньше времени, что бы я ни делал, и моя рука горит. Не то чтобы это много для тебя значило. Ещё раз, как вы там сказали? Ситуация не «подходит» для более интенсивного лечения?

Она заражена, ёбаные идиоты. Вы не видите? Мне охуеть как больно.

И если вы считаете это извращённым способом ещё раз наказать меня за всё, то это не я должен вести этот дневник. Мне просто нужны таблетки. Что-нибудь другое. Что угодно. Заставьте это пройти. Я не против того, чтобы умолять — как вы уже знаете.

Но вам плевать, не так ли?

Я думал, на вашей стороне все должны быть сострадательными. Добрыми. Что ж, поздравляю, вы всех наебали. Вы точно такие же злые, как я. Примите к сведению.

И ради Мерлина, дайте мне таблеток.

Дайте мне таблеток дайте мне таблеток дайте мне таблеток дайте мне ёбаных таблеток.

Или мне придется прибегнуть к более отчаянным мерам.

Драко

14 сентября, 1998

Она не знает, что случилось. На самом деле, нет. В конце концов, она даже не любила Лаванду.

Но они на Зельеварении со Слагхорном, работают над Бодроперцовым зельем. Парвати и Падма сидят за столом рядом с ней, суетятся над своим котлом, и Гермиона, занятая нарезанием имбирного корня, просто поднимает голову в самый подходящий момент.

Или в самый неподходящий.

Поднимает голову, когда Парвати шутит о запахе зелья — судя по всему, это какая-то шутка для своих — и, когда Падма смеётся, Парвати чуть-чуть поворачивается. Нормальный человек даже не заметил бы этого. Но Гермиона знает. Знает, что она повернулась, чтобы рассказать Лаванде. Она видит, как Парвати замирает — видит, как подрагивает её улыбка. Она чуть встряхивает головой и поворачивается обратно к Падме. Прочищает горло и продолжает работать.

Потому что Лаванды больше нет.

И что-то в этом тревожит Гермиону — острыми шипами втыкается куда-то ей в живот. Она чувствует себя плохо. Неожиданно ей ослепительно, головокружительно плохо. Её рука разжимается, и она раньше времени роняет корень в котёл — зелье шипит и дымится. Она едва замечает это. Её нож звенит, ударившись о пол, и взгляды нескольких пар глаз устремляются на неё. Их становится больше, когда она поворачивается и бросается к двери.

— Мисс Грейнджер? — зовёт Слагхорн, но она уже бежит по коридору. И, стоит ей добраться до уборной, как она теряет контроль. Кренится. Её тошнит.

Её тошнит в ближайшую раковину.

Возможно, это было из-за выражения лица Парвати. Или из-за пустого места рядом с ней, там, где должна была быть Лаванда. Была бы.

Нет, это вся идея происходящего. Вся эта концепция потери. Лицо Парвати и глаза Рона, когда они сидят в гостиной и он бросает взгляд на то место, где Фред и Джордж продавали свои контрабандные сладости. Даже Малфой, который бродит сам по себе, и Забини с Гойлом, которые ходят по отдельности после того, как Крэбба не стало. Рабочий стол в классе Защиты от Тёмных Искусств, за которым профессор Люпин однажды пил чай. Весь класс Зельеварения.

Всё это.

Ещё одна судорога пронизывает её внутренности, и её снова тошнит, она наклоняется ниже — пытается собрать волосы и убрать их назад. Её то и дело тошнит в течение добрых пяти минут — она совершенно опустошает свой живот. И, когда она наконец оказывается в силах поднять голову, она видит в зеркале своё лицо.

Бледное — влажное. У неё усталые глаза и впалые щёки, и она ненавидит то, как она выглядит. Ненавидит войну, отпечатавшуюся у неё на лице. Она не может спрятать это. Ни с помощью заклинания, ни с помощью маггловской косметики. Оно всё равно просвечивает.

Она чувствует тошноту. Старается стерпеть. Выдергивает палочку из кармана юбки.

— Редукто, — говорит она, её голос почти равнодушный — тихий. Но звон стекла невероятно громкий. Эхом проносится по уборной.

А потом она разбивает остальные. Все. Она идёт вдоль раковин, разбивая в осколки каждое зеркало, что появляется перед ней. Она поворачивается. Взрывает деревянную дверь одной из кабинок. Уничтожает другую. Оставляет на плиточном полу чёрную зияющую трещину, протянувшуюся до дальней стены. Вода из туалетов брызжет фонтанами, и в голове возникают неприятные воспоминания из первого года — в данный момент совершенно ненужные.

— Прекрати! — кричит она неизвестно кому. Самой себе. Она разбивает фарфор туалетов, один за другим, стекло хрустит под её ногами каждый раз, когда она делает шаг. — Прекрати! Прекрати! Прекрати это! — и её голос и хруст стекла эхом отражаются от стен, погружая уборную в хаос.

Она промокла насквозь, и сломанные раковины и унитазы шипят по-змеиному, и она просто запрокидывает голову назад и кричит. На потолок. На мир, что за ним. Она выпускает последнее заклинание — ломает единственную уцелевшую раковину — прежде чем упасть на колени.

Стекло врезается в её кожу, погружается глубоко внутрь. Она едва чувствует это.

Красный растекается по воде, разлитой на полу вокруг неё — медленно, красиво. Она смотрит на это. Наблюдает за тем, как он скручивается, медленно растворяется.

И когда она оглядывается, он смотрит на неё.

Малфой.

Ну конечно.

Он стоит в дверях, держа палочку в руке, равнодушно глядя на неё, несмотря на всё это. Он выглядит почти так же как раньше, на шестом курсе — теперь, когда он в школьной форме. Белоснежная рубашка. Зелёный галстук. Светлые, почти белые волосы. Но теперь он выше, тоньше и какой-то менее живой. Похожий на привидение. И он просто смотрит на неё. Молча. Она не может понять, о чём он думает.

И она не поднимается с колен. Не пытается запоздало скрыть или исправить что-то из произошедшего. Не пытается убрать с лица мокрые волосы или вытереть кровь. Она просто смотрит на него, её грудь тяжело вздымается, слёзы, которые она прежде не замечала, стекают по её щекам, и она говорит первое, что приходит ей в голову.

— Это женская уборная.