Просторная поляна, окаймлённая берёзами и елями, чья тёмная игольчатость и нежная ажурная зелень так красиво подчёркивали друг друга, вся заросла могучими папоротниками. Это огромное папоротниковое море вздыхало, шелестело и перешёптывалось, ветер гнал зелёные волны. Картина, достойная кисти художника! Эта картина всегда поражала Катю, заставляла её замирать в восхищении: затаив дыхание, она подолгу наблюдала за лёгкими переливами кудрявых листьев, слушала их нежный шелест.

Когда бабушка впервые привела сюда маленькую внучку, папоротники доставали Катюше до пояса, ей казалось, что она плывет по изумрудному морю-океану. Теперь она выросла, но чувство удивления и восхищения осталось, и дыхание перехватывало от этого чудного пейзажа. «Ах, какая красота! Спасибо природе!» – Катя остановилась, справляясь с необъяснимым волнением. Как странно! Современная городская девушка, не особо романтичная, не склонная ни к каким проявлениям слащавого умиления, только здесь она превращалась в нежную и трепетную дочь русской природы.

Среди ровных и стройных берёзок по краям папоротников была одна, вернее, три, сросшиеся вместе, кривоватые старые березы. Нижняя, тройная, часть отклонялась в сторону, а дальше три ствола разделялись и тянулись вверх. Получалось широкое уютное кресло с бесконечной спинкой, в котором можно было славно устроиться, помечтать, да и подумать.

Подумать бы не мешало, но угнездившейся в берёзовом кресле Катюше никакие мысли в голову не шли. Она бездумно смотрела на папоротники, ощущала тепло берёзовых стволов, слушала звонкое чириканье птиц и пребывала в полусне-полуяви. Ей было хорошо и спокойно, словно белоствольное кресло было ласковыми руками доброго великана, в чьих ладонях помещалась вся Катюша, будто совсем-совсем маленькая. Она мысленно вернулась в детство. Мелькнуло какое-то воспоминание, связанное с шелестящим папоротником. Сказка! Удивительная сказка про любовь, про лес, про папоротник, из тех, что сказывала покойная баба Лиза. Сколько же она их знала! Да и общеизвестные у неё звучали по-другому. Колобка никто не ел, теремок не давил, всё было хорошо. Но эта сказка была особенной. Катя тихо сидела, прикрыв глаза, а её память, как бы сама по себе, проявляла дивную историю. И тихо-тихо было кругом, только папоротники вздыхали и шелестели, словно нашёптывали что-то…

В старые-стародавние времена стояла в лесу одиноко крохотная избушка. Жил в ней лесник Аким. Давно жил, долго. Знал в лесу каждое дерево, каждый кустик, понимал звериный разговор, птичий перезвон, а с людьми и парой слов не обменивался. И не было у него никого, кроме внучки. Жена померла давно, дочка с зятем в большой город на заработки подались, да там и сгинули, а внучечка так и осталась в дедовой избушке. Учил Аким девочку всему, что сам знал, говаривал: «Лес напоит, накормит, от беды укроет, не обидит, а люди – они всякие бывают…»

Время шло, Устинка выросла. Диковатая она была, необщительная, когда в село, в церковь или в лавочку, шла, ни с кем не сдруживалась. А в лесу оживала, песенки распевала, с зайчишками в догонялки играла, с ежатами в прятки, с белками шишками перебрасывалась. Сама Хозяйка Леса за ней приглядывала и подарочки подбрасывала. То ленточку в косы на крылечко положит, то бусики блескучие на берёзку навесит, то денежку серебряную в родничок подкинет. Людей-то Хозяйка Леса особо не жаловала: шумные они были, вредные для леса. Деревья валили, зверей ловили, птиц постреливали, дорог вон в лесу попрокладывали. А Устинка своя была, лес и обитателей его любила, не обижала, звонкий голосок по лесу колокольчиком рассыпался, для всех улыбка и словцо доброе находились.

Большая уж совсем Устинка стала, а красавица – глаз не отвести! Как берёзка молоденькая, стройная, косы медью отливают, глаза зеленущие, изнутри светятся, утонуть в них можно. Аким вздыхал только, когда внучка в село собиралась, а провожать не мог, совсем старые ноги отказывали. Думал, вот замуж пора девке, и так горько ему становилось, до слёз, ну как отдать кому кровинушку! А она принарядится, перед дедом крутнётся и лёгкими ножками убежит. Он ждёт и вздыхает, места не находит. И не зря стариково сердце беду чуяло…

Побежала как-то Устя до лавочки, керосин у них вышел, и соль заканчивалась. Жарко было, солнышко припекало, по дороге в омутке Устинка искупалась, в папоротниках отдохнула, землянички поела. И так-то хороша была, а тут совсем разукрасилась. Косы огнём полыхают, щёчки розы розовей, губы – земляничины алые. Старый дуб проскрипел папоротникам: «Экая девка у нас, диво, диво, диво!» Папоротники в ответ зашуршали: «Хороша! Хороша! Хороша!»

Устинка им улыбнулась, рукой помахала – и дальше бежать. Вот уж и село, вот и лавка старого Фёдора. В лавке сумеречно, прохладно, а тут Устинка: огонёк – костерок, посветлело сразу будто. А за прилавком-то не Фёдор вовсе, парень молодой стоит. Занемог что-то старый лавочник, сына послал на торговлю, Антона Фёдоровича. Парень справный, молодой, неженатый, холостой. Волос чёрный, глаза-васильки, брови вразлёт – красавец писаный. Уставился на Устинку, она на него, молчат оба, словно языки попроглатывали. Вроде и видались раньше и в церкви, и на улице, а как впервые увиделись. Устинка красней мака стала, Антон слова молвить не может. За какой дверью, за каким сундуком любовь пряталась – поди, узнай, а вот накрыла их в одночасье, вспыхнула – и деваться некуда.

Всё ж купила Устя то, за чем пришла, распрощалась и ушла. Да распрощалась ненадолго, вечером в папоротниках сговорились встретиться, у большого дуба.

Домой вернулась, а там дед уж извёлся весь, у соро́к спрашивал, где внучка запропала, те и донесли, всегда всё первые узнавали и по всей округе пересказывали.

А Фёдор-то уже с трактирщиком сговорился сына на его дочери Меланье женить. Некрасивая была Меланья, большеротая, большеносая, зато бога-а-тая! Антон и до того ни в какую, мол, не нужна страхолюдина, и денег не надо, а теперь и подавно, Устинка только мила, и всё тут. Отец и пороть грозился, и запирать пробовал, да ведь разве удержишь! Каждый вечер бежит парень в папоротники к Устинке и весь день о ней только думает. Махнул Фёдор рукой, один сын у него, что же дитятю счастья лишать?

Зато Меланья злится, злобу копит, хочется ей замуж, ох, как хочется! Всё думала, как соперницу извести, и придумала. С одной стороны села был лес, а с другой – болото нехожалое. Жила на краю болота старая колдунья. Говорят, знавалась с самой Болотной Хозяйкой, та ей помогала дела тёмные творить. Хозяйка Леса не ладила с Владычицей Болотной, уж больно та вредить любила. То корову в болото засосёт, то кого испугает так, что ума лишит, то туману вонючего нашлёт. Да ещё и ведьме содействовала пакости творить. Не нравилось всё это Хозяйке Леса, она болото подсушивала, лесом прижимала, разгуляться Болотнице не давала. Да уж давно ничего плохого не замечалось, вот Лесная Хозяйка злую злюку и подзабыла.

А Меланья вспомнила и на болото со злобой своей отправилась. Бабка старая, кривая, и избёнка у неё покосившаяся, а как про дело тёмное узнала ведьма, враз оживилась и помочь согласилась.

– Ну что ж, девка, соперницу извести – дело нехитрое. Да только задаром не возьмусь!

– Конечно, конечно, бабушка! – Меланья в карман за деньжонками полезла, но ведьма её остановила.

– Денег не надо! Ты со мной душой поделишься. Старая я уже, сил мало, а ты вон какая здоровая! И душонка у тебя чернущая, словно дёготь, мне как раз такую и надо. Дело сделаем, я за расплатой сама приду.

Меланья только обрадовалась, что денег платить не надо. «Жалко, что ли, души? Да и как она её заберет, душу-то? Забор у нас высокий, собака злая, не пустим – и всё». Не терпелось трактирщиковой дочке от Устинки избавиться. А бабка глазёнками подслеповатыми Меланью буравит, всё понимает, ведьма!

– Ну, согласна?

– Согласна! А делать-то что?

– Завтра придёшь, всё скажу.

Ушла Меланья, а ведьма за работу принялась. По стенам у неё гадюки дохлые развешаны, жабы сушёные, травы болотные. Затворила зелье, ей одной известное, котелок в печку сунула, а в полночь с котелком этим на болото вышла, Хозяйку Болот вызвала, пошепталась с ней. Болотнице затея ой как приглянулась, тут же с радостью помочь вызвалась, в котелок чего-то добавила…