Она знала, муж болен, и болезнь давно разъедает его изнутри. По Римскому праву, она могла бы развестись с ним, но, зная мстительный характер мужа, боялась, что он будет преследовать её, подобно лемуру[7], до конца её дней. А потому ждала, пока она станет единственной хозяйкой и дома, и школы гладиаторов. И тогда они будут вместе! Помпейцы не осудят её, слишком все любят гладиатора! Ему жителями Помпей уже несколько раз был дарован рудиус – деревянный меч – в знак освобождения, но он каждый раз отказывался от него! (Почему он отказывался от милости народа, Аврелия лишь догадывалась.)

Вот она добралась до главных улиц, где даже в такую безлунную ночь царит оживление: пьяные моряки и грузчики слоняются, ища развлечений, а продажные женщины, завывая, подобно волчицам, приглашают страждущих вкусить их любви. Аврелия ещё больше опустила покрывало на глаза и ускорила шаг.

Переходя улицу, она вдруг заметила, как тень на противоположной стороне, едва мелькнув в темноте, вновь прижалась к стене, замерла и была уже недвижима. Неужели за мной следят? Неужели муж? Аврелия было испугалась, но неожиданно едко усмехнулась:

– Следит? Он следит?! Я не получаю от него любви, но не ропщу, не поношу его имя, не вывешиваю на воротах знак, позорящий его достоинство! У меня над входом в дом красуется огромный фаллос, как и у тех матрон, что довольны своими мужьями! Так что ему ещё? Он должен понять и меня, и принять моё желание, мою тоску по наслаждениям, как неизбежное, если не в силах дать это сам – таково Римское право! Пусть следит!

И она с вызовом, даже сдёрнув покрывало с головы, вошла в школу гладиаторов.

– Пусть знает!

Сонный охранник, старый Маркус, получив от неё сестерций, провёл к каморке гладиатора, отворил массивный запор и, шамкая беззубым ртом, зашептал:

– После боя к нему… просились знатные матроны… даже жена… э-э… но тс-с-с… ведь сегодня такой бой был, такой бой, без права помилованья! Двадцать пар гладиаторов! Такой бой! – он приподнял скрюченный палец. – Но я знал, что вы придёте, потому берёг его силы для вас, госпожа!

– Спасибо, Маркус, – Аврелия не удержалась и в благодарность, что он не впустил наглых соперниц к любимому, дала старику ещё сестерций. – Закрой засов, да смотри, не открывай нас, пока не позову!

– Хорошо, добрая госпожа! Хорошо! Я буду как собака у ваших дверей!

– Кстати, а почему я не видела у входа пса?

Она удивлённо вскинула красивые бровки.

– Да я и не знаю… – старик равнодушно пожал сухенькими плечиками. – Куда-то делся, уже дня два его не видать… убежал…

– Странно! И у меня пес куда-то… даже к кормежке не пришел…

Её сердце вновь кольнуло в плохом предчувствии, и мозг заволновался: что-то здесь не так!

Но плохое предчувствие не задержалось, лишь только Аврелия увидела любимого – голос разума отступил, сердце всколыхнулось, и она бросилась к нему в объятия, оставив разум на потом! (В ожидании счастья женщины беспечны!)

Аврелия, откинув всякие страхи и сомнения, вошла в каморку гладиатора…

Мягкий свет свечи скользит по стенам застенчиво, скользит по влюбленным и смущается ещё больше – их страсть, их танец любви тихий, трепетный, наполненный неспешным наслаждением.

Силадус так нежен! Нежен. Но в нём есть и напор, и дикий взгляд, и желание, желание самого сильного гладиатора. Аврелии хочется продлевать сладостные мгновения бесконечно, доводить себя до исступления, до стонов всего тела. Хочется его всего: от волос, пахнущих ареной, до пальцев, что, казалось, могут сжимать лишь тяжелый меч, но в его руках, в его сильных руках она чувствует себя пушинкой.

Он нежен до безумия, её безумия! Она уносится к божественным высотам, к богам! Свеча то меркнет, то загорается вновь, и светящейся нитью выводит Аврелию из чувственного лабиринта.

Пить! Ей хочется пить! Глоток воды… и глоток ему… и вновь страстные объятия…

Он ласково разворачивает её, покрывает поцелуями шею, волосы (она дрожит всем телом). Он целует её влажную спинку (она судорожно запрокидывает голову)…

Она покоряется его тёплым губам, ласковым рукам, в трепетном волнении еле сдерживая сладострастный крик…

В предрассветной дымке догорала свеча, а сквозь крошечное оконце под самым потолком пробивался едва уловимый свет. Они потерялись во времени. Вот уже застучали тяжёлые засовы – это из соседних каморок выводят гладиаторов на ежедневные занятия.

Старик Маркус принёс влюбленным еды, вина, хитро подмигнул им, шамкнул беззубым ртом, удалился, закрывая дверь за собой на тяжёлый засов.

Вновь крепкие объятия. И Силадус, как волк, ненасытен, и Аврелия подобно волчице, и всё в этом мире опять теряет смысл…

– Постой, любимый, – ладошкой она остановила его пылкие губы, – скоро ты станешь свободным! И тогда весь город узнает, как я люблю тебя!

– Не боишься?! Не боишься взять в мужья меня, галла?

– Нет, любимый, – она провел по его волосам. Они струились у нее в руках легкими волнами, как лён, – какие у тебя волосы!

– Не боишься? – удивленно повторил он.

– Нет! С тобой я ничего не боюсь! Даже зависти богов!

Страшным громом боги прервали её глупые речи! А потом подземный толчок, да такой, что тяжёлые потолочные балки в каморке заходили ходуном, казалось, что земля сотряслась от ужасающих рыданий. В полутёмной каморке стало ещё темней – свеча упала, и неожиданно одна из стен хрустнула, точно свежеиспечённый хлеб – мелкие трещинки побежали по ней паутинками…

– Что это?! – Аврелия подскочила с ложа.

Силадус приподнялся, опёрся на руку, вслушался, но там, за окном, через мгновение всё стихло…

– Сегодня будет большое представление, возможно, это у них… что-то, там, на арене… – спокойно опускаясь на ложе, сказал смелый гладиатор.

– Но трещины! Балки! Я слышала… – не унималась Аврелия, страх заполнял её сознание, и женская интуиция уже не засыпала.

– Не волнуйся, любимая! Когда идёт представление… слоны или ещё что… мало ли… там всякое бывает. Иди лучше ко мне, – он потянул её за руку, привлёк к себе и, целуя пальчики, зашептал: – Ты так красива! Твое тело… ты словно Венера! Пальчики нежные, как у ребёнка, а кожа! – он целовал её, и, чуть отстраняясь, любовался мгновение, а насладившись красотой, вновь покрывал поцелуями руки, шею. – Какая у тебя кожа! Мрамор… Венера…

Новый страшный толчок прервал этот сладостный бред. Балки над их головами охнули, с потолка посыпалась штукатурка… Трещины на стене стали огромными! Теперь они оба насторожённо вслушивались…

Гул нарастал… Странный гул, протяжный, тревожный. Стены дрожали… слюда в небольшом оконце под потолком лопнула и рассыпалась… С улицы доносились вопли и отчаянные крики о помощи.

– Что это?!

– Землетрясение!!!

Они бросились к двери, но массивная дверь была заперта.

– Открой! – в отчаянье заколотила кулачками Аврелия по тяжелой двери. – Открой, Маркус, слышишь меня? Открой!

– Эй, Маркус, старый пёс, открывай! – стукнул кулаком в дверь Силадус. – Выпусти госпожу!

Но каково было их удивление, когда вместо скрипучего голоса Маркуса раздался властный голос её мужа!

– Что, ничтожная, испугалась? – выкрикнул он из-за закрытой двери. – Испугалась гнева богов, похотливая тварь! Точно Мессалина, натянула на голову покрывало и бегом – к кому! К ничтожному варвару! Галлу! Ты думала, я не узнаю? И стерплю? Нет! Я не император Клавдий, я не буду терпеть подобное! Тебе не знатной матроной быть, похотливая тварь, твоё место здесь! Вот и получай по заслугам! Ха-ха, боги услышали твои стенания! Останешься здесь! Навечно! Ха-ха!

Аврелию охватил ужас, слишком хорошо она знала его нрав.

– Прости меня! Прости! – взмолилась она. – Я плохая жена, но не оставляй меня здесь, прошу тебя! Открой засов! Пощади!

– Пощадить?! Ты просишь пощады у меня?! Нет! Проси милости у богов, может, сжалятся! А я не уйду отсюда, пока не увижу твоё мерзкое тело, разъедаемое червями, а если не издохнешь сама, то прикажу выставить тебя против двух секуторов[8]! Спроси своего галла, что они сделают с тобой под хохот толпы!