Нет ни одного туриста, кто бы не посетил самое злачное место древнего города – лупанар – публичный дом. Что и говорить, мы недалеко ушли от них, древних римлян, разве что проституток мы называем «ночными бабочками», а они их называли «волчицами». На улицах городов было темно, и чтобы привлечь клиентов, женщины завывали подобно волчицам.

Со скабрезными, ханжескими улыбками, с затаённым интересом, мы заходим в маленькое двухэтажное зданьице (надо сказать, отлично отреставрированное), протискиваемся по коридорчику, всюду заглядываем и, мысленно примеряясь к каменным лежанкам, вглядываемся в откровенные росписи на стенах – может, в них мы откроем что-то новое для себя?

Но нет, ничего нового. Древние римляне были такими же, как мы, и так же стремились к удовольствию и наслаждению. От этого ещё больше наваливается ощущение их незримого присутствия и несущественности пролетевших веков – эти люди были как мы, любили как мы, только раньше, раньше всего на каких-то пару тысяч лет!

Моё сердце и мозг отказываются это воспринимать. И в какой-то момент я замечаю, что все туристы находятся в отключённом состоянии, ощущение страшной катастрофы теряется за прозаическим: ходим, жуём пиццу, потягиваем из бутылочек «Колу», посмеиваемся над знаками в виде фаллоса на стенах, щёлкаем фотоаппаратами. Для нас Помпеи всего лишь туристический аттракцион.

Но аттракцион заканчивается там, где ты сталкиваешься с истинным воплощением смерти – это гипсовые слепки тел погибших помпейцев. В пустоты, что образовались в вулканических выбросах от тел погибших, археологи заливали гипс, как в форму, получая при этом посмертные скульптуры тех, кого застала врасплох стихия. Скрученные тела несчастных, их стремление любым способом укрыться, спастись, и ужас, отчаянье на их лицах – это невыносимое зрелище, оно сродни душевному коллапсу.

Этих скульптур смерти много, очень много! Вот скрученное тельце мальчика, старательно прижимающего ручки к ротику, вот мужчина навеки зажал в руке монетки, две женщины обнялись в последний раз, гладиатор накрыл собой от смертельной опасности любимую (этих двоих нашли в школе гладиаторов). А в одном из богатых домов совсем ещё юная красавица навечно замерла с прижатой к лицу рукой, словно она прикрывала ею глаза. На руке золотой браслет с надписью: «Dominus de Yitonia» – «Гедонии[5] от хозяина».

Глядя на них, ты чувствуешь весь ужас и беспомощность этих несчастных перед разбушевавшимся Везувием. Сердце сжимается, и к горлу подкатывает ком – рыдания душат, и ноги становятся ватными. И я мысленно обещаю им: «Обязательно напишу о вас, о вашей страшной гибели!», но вместо этого вечером воображение вдруг рисует совсем другие картинки, картинки их безмятежной жизни и счастливой любви…

Гедония очень красива. Гордый профиль, цвет кожи матовый, бархатный, глаза большие, влажные, тёмные, словно крупные маслины, и румянец на щеках нежнейший, как у младенца. Она особенно очаровательна, когда медным обручем подхватывает белокурые волосы в высокую причёску. Ей не нужно подкрашивать их, как это делают знатные римские матроны, волосы у неё от природы светлы – это подарок её отца-германца. Гедония так восхитительна, что её мать постоянно молит богов только об одном: хорошей участи для дочери, только бы эта броская красота не навредила ей. Мать просит милости у всемогущих богов, потому как знает – нет ничего хуже их зависти! Красивая рабыня – жди беды!

Она и сама когда-то была красива, и красота не принесла ей счастья. Ещё ребёнком её продали римскому патрицию для телесных услад, а как исполнилось пятнадцать, он, посчитав её уже старухой, отправил в казармы при гладиаторской школе. Поначалу она гордилась своей судьбой – весь Рим любил гладиаторов, они – настоящие герои! Да только любовь гладиаторов оказалась ещё горше, чем похотливые игры старого сластолюбца! Он хотя бы не бил её. А гладиаторы знали – следующий бой может стать последним, а потому всю свою ненависть к жизни и всю злость они почему-то вымещали на несчастных женщинах, кои им полагались в награду за одержанные сегодня победы.

В один из тёмных вечеров от белокурого гладиатора-германца она зачала ребенка. И чтобы её не отправили к повитухе, схитрила – упросила стражника выбить ей зубы. Лишилась зубов, но сохранила ребёнка, а возможно, и жизнь. Её вновь продали.

Новый хозяин – краснощёкий, лысый старик Сулла – не много дал за уже никчёмную рабыню. Отвёз ее к себе на виллу, что раскинулась в живописном месте под сенью Везувия. Здесь она родила девочку – Гедонию. Сулла же был не просто добр, он был столь великодушен, что позволил оставить ребенка, и пообещал никогда не разлучать и не продавать их по отдельности.

Казалось, всё складывалось хорошо, слишком хорошо, так, что временами забывалось – она всего лишь бесправная рабыня! Но искристая, вызывающая красота подрастающей дочери будила в ней тревогу, напоминая, что все несчастья ещё впереди…

23 августа 79 года, в день, когда Гедонии исполнилось пятнадцать, на виллу из Рима приехал Сулла. Он был мрачен, сидел с поникшей головой, ничего не ел и не пил, лишь беспокоился о каком-то госте, не появился ли?

Вдруг на глаза ему попалась Гедония, она принесла вина в высоком сосуде и, наливая в золотую чашу хозяина, допустила страшную оплошность – пролила несколько капель багрового напитка на мраморную столешницу. Тут же бросилась стирать капли, но было уже поздно: белоснежный, сияющий камень покрылся отвратительными багряными пятнами. Сулла подорвался, схватил её за волосы и в припадке старческой злобы, истошно крича, принялся избивать. Всё бы стерпела и приняла со смирением, не произнеся и слова, но Сулла кричал, что завтра же продаст её в лупанар или бросит, как когда-то мать, на потребу гладиаторам. Гедония взмолилась. Но её мольбы только подлили масла в огонь – старик рассвирепел еще больше. Он негодовал так, словно именно она была виновницей всех его проблем и, вероятно, несчастий. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы громкий голос стражника не оповестил, что наконец-то долгожданный гость прибыл.

Сулла бросился встречать его…

Величественный, надменный, лет тридцати, с пурпурными полосами на белоснежной тоге, поступью бога, степенно через атриум шел он – гость. Рабы низко склоняли головы, боясь даже посмотреть на него, они знали – это один из влиятельнейших помпейцев.

Сулла бросился навстречу с распростёртыми объятиями, чуть не упал, запутавшись в собственной тоге. А потом долго угодничал и о чём-то заискивающе просил. Даже умолял! Гость был непреклонен, стоял на своём. На приглашение отведать вина ответил резким отказом и уже твёрдым шагом направился обратно через атриум к выходу, как почти у самых дверей, между колонн, пред ним предстала Гедония (она не успела склонить голову).

Гость остановился, поражённый красотой, вернее сказать, сражённый ею. И было чем! Гедония, освещённая настенными факелами, стояла, подобно богине, сошедшей с превосходных фресок за её спиной: разметавшиеся по плечам волосы и легчайшая туника подкрашивались всполохами огня, и вся девичья красота, озарённая светом, являла собой божественное совершенство.

Высокая грудь, тонкий стан, стройные ноги, волосы, что золотыми волнами разметались по плечам, и удивительной красоты глаза: тёмные, влажные, нежные. А в них искорки то ли от пламени факелов, то ли её внутреннего, но такого страстного огня! (Грудь под белоснежной туникой от волнения чуть вздымалась.)

Обескураженный гость медленно обернулся на Суллу с немым вопросом: кто это? И старый лис сразу понял, в чём его спасение. Он бросился вперёд, на ходу выкрикивая:

– Это Гедония! Моя рабыня! Самая красивая рабыня! Вот… только посмотрите на неё! – Сулла резким движением сорвал с плеча несчастной тунику…

Девичья грудь упруго дёрнулась и уставилась маленьким розовым соском прямо в лицо гостя. (Он сглотнул.) Гедония вспыхнула, опустила голову, если бы могла – сгорела бы от стыда; тихонько, неспешно ладошкой попыталась прикрыть белоснежную грудь. (Гость пожирал её глазами.) А Сулла не унимался, с проворством городской крысы рванул поясок Гедонии, и туника лёгкими фалдами скользнула по стройной фигурке к её ногам. Теперь она прикрывала уже две груди и ещё больше склонила голову. (Взгляд гостя становился всё тяжелей.) Сулла шлёпнул по её бедрам (звонким эхом отозвался этот шлепок в чреслах гостя) и, резко подняв её подбородок, прокричал ей в лицо: