По сходням скользнули на берег две фигуры. Минута — и оба берсерка, любимцы Кале, скрылись в зарослях. Воины напряженно следили за ними из-под железных шлемов. И тогда Гуннар отложил меч и провел пальцем по струнам. Он запел одну из своих песен. Дрогнули спины витязей от знакомых слов. Дрогнули и расслабились. Странный взгляд бросил на скальда Кале. А на берегу уже появились разведчики, подавая знак, что все в порядке и врагов поблизости нет.
Нестройной толпой хлынули викинги по сходням. Словно паводком прорвало плотину на реке. И вот уже разжигают костры, жбанят пиво и волокут на берег жалобно кричащих овец.
— Не забывайте: биармы коварны! Будьте настороже, витязи! — кричит Кале. — Пятеро в караул! Вечером сменим.
В сутолоке Гуннар разыскал Гунявого. Торвальд устроился в тенечке под развесистым кустом рябины, грыз сухарь и с удовольствием сосал из корчажки крепкий оль. Скальд остановился над ним и сказал с усмешкой:
— Ты, Торвальд, словно сам Один, сыт одной выпивкой!
Гунявый рыгнул и улыбнулся Гуннару голыми деснами:
— Садись, сынок, чего стоишь? На вот, пива выпей!
— Да подожди ты с пивом! Хочешь, я тебе свой талисман подарю?
— Кинжал?
— Конечно…
— Хороший у тебя кинжал. Только тебе он нужнее. Я уже старик, а тебе — жить…
— Но ты же сам просил его у меня!
— То — ночью…
— А жаль! Мне бы очень хотелось тебе что-нибудь подарить. А этим кинжалом я особенно дорожу. Когда я был мальчишкой, на холме, под которым стояла наша усадьба, поселился гоблин[21]. Он был старым и одиноким, этот гоблин. В полнолуние он показывался людям, и я сам часто видел его горбатый силуэт на фоне лунного диска.
Мы боялись гоблина, но не обижали его, относились к нему уважительно, как к старшему. Мы с матерью носили на холм хлеб и молоко. И однажды я нашел утром рядом с плошкой из-под молока этот кинжал. Видишь, на нем руны? Здесь сказано, что кинжал выточен из кости морского змея…
— Вот и оставь его себе, Гуннар, а мне подари песню. Подари мне хорошую песню, скальд!
Жеребенок был серой масти и о восьми ногах, и нет коня лучше у богов и людей.
Видение Гюльви.
— Я уже стар, — сказал Торвальд, — и это мой последний поход. Найдем идола биармов, я получу немного золота и вернусь к своей старухе, если она жива, конечно. Я ведь уже четыре года в викинге. Из похода в поход… С конунгом, с Кале, ходил и с покойным Туре Хундом. Лихой был рубака…
— Расскажи мне о Псе, Торвальд! — попросил скальд.
— Скотина он был! — охотно ответил Гунявый. — Но воинов своих не обижал и добычу делил справедливо. А вот за конунга Олава ему никто спасибо не скажет. Короли нам даны свыше, и резать их, как свиней, не каждому дозволено.
— Ты знаешь, — сказал он задумчиво, — а я видел последний бой Олава Святого! Он дрался здорово, да где ему до Туре — тот вон какой бугай был… И копье у него, как оглобля, толстое — вмиг конунгу кишки выпустил. Страшное это дело — война за веру!..
— Ну… вот ты ругаешь Пса, а все-таки служил ему он столько лет…
— Можно подумать, что ТЫ сейчас СЛУЖИШЬ Змею! Служить — одно, а просто держать его сторону — совсем другое. Так и я тогда держал сторону Туре. И со старой верой не так просто было расставаться, и войско Пса в те годы было сильнее витязей конунга. Но вождем Туре мне никогда не был, как не вождь нам сейчас Кале Змей. Все мы с ним и каждый за себя.
Торвальд подобрал с земли щепочку и почесал ею в ухе. Потом сплюнул в траву и продолжал:
— Был у меня друг, Грани. Славный был парень, вроде тебя. Был он с Гунстейном, в его дружине. И за Золотой Бабой мы с ним вместе плавали в эти земли. Когда стали делить добычу, что в капище биармов взяли, повздорили, и в драке порешил я друга. Ты знаешь, Гуннар, я часто теперь его во сне вижу. И снова мы теперь с ним друзья… Грани мне благодарен, что похоронил я его по всем правилам, как родича. Бывает, всю ночь мы с ним беседуем, а проснусь утром — и не помню ничего…
Торвальд надолго замолчал и, задумчиво глядя на вершины деревьев, скреб пятерней бороду. Скальд не мешал ему думать. Но молчание старика слишком уж затягивалось, и он сам его нарушил:
— Сколько витязей нашло себе могилу в биармских чащобах, в погоне за проклятым золотом Иомалы! Не для нас оно, это золото. Змей ведет нас к могиле, и ты, Торвальд, ему помогаешь!
— Нет, — задумчиво протянул старик, — ты не похож на Грани, Гуннар! Ты не такой. Ты — скальд, а мы все — воины, и кровь — наша цена за биармское золото. Мы придем и возьмем Золотую Бабу. И не потому, что это приказал нам Кале, и не потому, что это нужно конунгу. Проста война — наша работа, и не мне втолковывать тебе эту истину. Я не верю, что ты испугался смерти. Все мы рано или поздно сойдем в Хель. Я всю жизнь воевал, и золото не раз лежало на этой ладони. А в курган мне положат только один браслет. Больше ничего у меня не осталось. А было, было золото! И три сына было. Они ушли в викинг двадцать лет назад. Теперь ждет меня дома только одна старуха… если она жива, конечно. Разве можно мне вернуться домой таким же голодранцем, каким уходил? Лучше уж сдохнуть в этой глуши, чтобы ей на мою тризну не пришлось тратиться. Так что или золото, или смерть. Или — или. Палкой айсберга не прошибешь!..
Уже не слушая Гунявого, скальд положил на траву корчажку с пивом, из которой так и не отхлебнул, и пошел прочь, чувствуя спиной взгляд старого воина. И было Гуннару страшно. Мутно на душе, даже жить не хочется…
Тело Бальдара перенесли на ладью, и лишь увидела это жена его Нанна, дочь Непа, у нее разорвалось от горя сердце, и она умерла. Ее положили на костер и зажгли его. Тор встал рядом и освятил костер молотом Мьелльнир. А у ног его пробегал некий карлик по имени Лит, и Тор пихнул его ногою в костер, и он сгорел.
Видение Гюльви.
Наперсник конунга любил темноту и вечером устроился не у костров, а поодаль, на потертом шерстяном плаще возле ствола огромного кедра. Он лениво жевал тетеревиную ногу и прихлебывал оль. Кале считался тонким знатоком пива, и сейчас выпивка была ему не в радость. Никогда в набегах ему не приходилось пить настоящего, королевского напитка. Качка убивает пиво.
Заметив Гуннара, Змей подвинулся на плаще, не нарушая молчания. Но скальд не стал садиться. Он опустился на корточки в двух шагах от него. Они долго молчали. Потом Гуннар глухо сказал:
— Гунявый оскорбил мою мать.
— Так дай ему по морде! — усмехнулся Кале. — Мне ли тебя учить?!
— Он сказал о ней ОЧЕНЬ плохо, — почти прошептал Гуннар, и ему стало противно за себя, словно он раздавил босой ногой лягушку.
— Тогда убей его, — зевнул Змей, — только по всем правилам, при свидетелях. «Подлых» убийств я в лагере не допущу. — И он отбросил в кусты обглоданную кость.
— Как я могу убить Торвальда, если он проводник? Без него мы не найдем дороги к капищу.
— Кто сказал, что не найдем? Час назад прошел совет. Ты же сам там был. Гунявый подробно описал путь до капища. Теперь даже слепой не собьется с дороги. День пути на восход солнца — и мы у цели. Так что можешь со спокойной душой действовать. Мне и самому он надоел хуже тролля!
— Да не могу я! — Змей услышал в голосе скальда безнадежность. — Ведь Торвальд — молочный брат моего отца. К тому же он однажды спас отца от меча в Осло-Фиорде. Не могу я его убивать!..
Кале криво усмехнулся и чуть слышно зашипел от боли — снова дала о себе знать искалеченная рука.
— Не думал я, что ты настолько скальд, как кажешься, мальчик мой, — зло сказал он. — Нельзя так долго думать о разном — зубы выпадут. Не горюй — угробим Гунявого. Туда ему и дорога! Труха, не человек!..
Они снова надолго замолчали. Гуннар чувствовал, что к горлу подкатывается тошнота, и ему было жалко старого Торвальда. Но другого выхода он не видел. Только смерть проводника могла помочь им с Хельгой выиграть время. Кале найдет на месте биармского капища вековые дебри, а на поселок может и не выйти. Дай бог, чтобы все случилось именно так! С Торвальдом нужно было бы поговорить еще раз, откровеннее. Но поздно — Кале уже начал обсасывать имя Гунявого своим ядовитым языком. Значит, конец старику.
