– Сэр, вам лучше уйти отсюда, – сказал здоровяк. – Тут запретная зона. Вам лучше переждать все это где-нибудь поблизости. Сэр, уходите отсюда, не понятно, что ли, говорю?
– Что? – произнес Стэн, обретя, наконец, способность слышать
– Я говорю, что вам лучше уйти на время отсюда, пока мы разбираемся со всем этим, – его собеседник вежливо, но твердо взял его за руку, намереваясь удалить прочь.
Стэн вдруг дернул плечом, с невероятной, неизвестно откуда взявшейся силой оттолкнул полицейского и со всех ног устремился к дому, не слыша криков у себя за спиной.
Он ворвался к себе домой и остановился на первом этаже как вкопанный: дом был мертв.
Совершенно мертв.
Он понял это пронзительно и отчетливо. Сразу понял. А, поняв, оцепенел и больше уже не двигался.
Сколько длилось это оцепенение, Стэн не помнил. В одно мгновение он превратился в раздавленного горем человека, из которого ушла жизнь.
Стэн долго стоял, не в силах смотреть туда, где лежали две женские фигуры, совсем недавно умерших мучительной смертью самых дорогих ему людей: одна больше, жены и другая поменьше – доченьки…
Единственное, что он еще мог вспомнить о том дне, так это как он нес маленькое, безжизненно повисшее на его руках тело Сью, а густые струи ее волос развевались на ветру. В сердце его звучала в этот момент сводившая с ума, тошная, неизвестно откуда взявшаяся и рвущая мозг похоронная музыка. И маленькие руки Сью с розовыми ноготками, безжизненно болтались в такт его шагам, и их уже невозможно было согреть никаким дыханием. Лицо Сью даже в смерти оставалось ангельски прелестным, нежным и удивлённым…
Больше ничего не осталось в его памяти от этого дня: ни суеты множества полицейских и репортеров вокруг, ни двух увезенных пластиковых мешков с мертвыми телами, ни вопросов к нему, ни его ответов. Ничего.
Нет, не совсем так, кое-что он все-таки запомнил.
Он запомнил люк.
Обыкновенный люк, ведущий в коллектор, и находящийся почти у его дома, немного сбоку. Крышка люка была чуть сдвинута. Он сразу это заметил. Подойдя к ней, он отодвинул ее полностью в сторону и посмотрел в открывшийся ему лаз. Круглый узкий тоннель, ведущий вниз и поглотивший скрывшихся в нем от преследователей бандюг, глянул на Стэна могильной чернотой своей глубины и… это было всё, что он помнил в остатке того дня. Впрочем, остальные дни были не лучше и тоже не оставили в его памяти ничего. Вообще ничего.
После гибели жены и дочери он тоже умер… Нет, он ходил, видел, мог даже есть что-то без вкуса и запаха, но все равно он был мертв…
Все это было днем, а ночью начинались эти его сны… и медленно вползающие в них кошмары, бесконечные муки, не дающие отдохнуть, хоть как-то набраться сил, чтобы жить дальше…
После такой жуткой смерти единственных близких ему людей он был едва ли человеком даже, так, какое-то подобие человека, нечто без права на память, ибо она, как только он позволял ей напомнить о себе – превращала его в сплошную рану и гниль. Из липкой топи его памяти всплывали лишь трупы. Он гнал их, гнал как мог, но они тут же возвращались обратно…
Это уже не было осколком его прошлого, скорее это было его проклятием и крестом, тяжким камнем, мельничным жерновом, что лежал на сердце и некому его оттуда было убрать…
А потом… потом у него вошло в привычку причинять себе боль, перебирая самые черные, самые мрачные воспоминания. Какая странная человеческая особенность – держать острый нож памяти поближе к раненому им бесчисленное число раз сердцу…
Память играла с ним мудреную игру, в которой нельзя было смухлевать, нельзя было бросить играть в нее и выйти из-за зеленого стола. Можно было только играть и играть, проигрывая кон за коном единственной победительнице, которая могла бы сжалиться над ним и остановить игру, одним махом прикончив его. Эту победительницу звали Смерть.
Ничего нельзя было с этим поделать, и все уже было давным-давно предопределено в этой его ставшей вдруг бесцветной жизни, в которой он был лишь марионеткой, пытающейся хоть на миг забыть свое прошлое, не помышляющей о будущем, марионеткой, которой суждено еще какое-то время быть натянутой на чужую, невидимую никем руку. Для чего? Наверное, для того, чтобы еще сколько-нибудь просуществовать в пропахшем средствами против моли сундуке среди прочих дергающихся или уже переставших дергаться кукол… и как не задирай голову и не верти ею в разные стороны – а кукловода все равно нигде не видать…
Если бы он смог хотя бы раз встретить кого-нибудь, кто мог бы ему внятно объяснить – как же жить человеку, когда из этой его жизни уходит цель. Но таких мудрецов он не нашел. Да и были ли они?
Как много бы он отдал за то, чтобы хоть во сне найти успокоение, но и там ему не было ничего спасительного. Как же везет тем, кто, проснувшись, не помнил своих снов. А он как раз помнил их, он не помнил лишь одного – спал ли он вообще, ибо очередная мучительная ночь его, вытолкав из непереносимых снов в сумерки такого же очередного утра, не давала успокоения и облегчения мук, не давала забыться и хоть сколько-нибудь отдохнуть.
Вся его жизнь была теперь как разбитая ваза с трещиной, в которую все утекало.
Раньше все было так хорошо, так складно и просто. И вдруг полетело к чертям.
Он не был готов к этому.
И сломался.
Внутри у него все горело и распадалось.
И зацепиться было не за что.
В его небе теперь летали птицы с оторванными крыльями. По его Земле бродили люди с вырванными ногами. Волны его океана выкидывали на берег пережеванные акульи плавники.
Он тонул, и никто не мог ему помочь. Потому что никто не знал, что он есть и что тонет. Никто ничего не знал.
Никто не знал и о том, кто были эти убийцы и куда они потом делись. Нет, его, конечно же, расспросили обо всем. Но что он мог им сказать: они наверняка знали больше его.
Конечно, в соответствии с инструкцией, как-то к нему заглянул человек в штатском среднего возраста и средней наружности. Задал пару каких-то пустых вопросов. Так, приличия ради. Они оба понимали, что все это проформа.
Немолодой полицейский вежливо сидел на диване и большей частью молчал. Сидел он очень аккуратно. Не так, чтобы с краю, но и не глубоко, не прислоняясь к спинке. По всему чувствовалось, что ему все-таки не по себе. Хотя он и не производил впечатление новичка в своем деле. Но так бывает: не у всех затвердевает до бесчувственности сердце.
Стэну вдруг почему-то стало жалко этого человека, вынужденного спрашивать его без всякой надежды на хоть какой-то полезный их делу ответ. И он предложил гостю выпить. К удивлению Стена тот не отказался, не став ссылаться на то, что при исполнении.
Они выпили. Потом еще.
И разговорились.
– Уверенно растущий уровень преступности, бесконечный поток локальных конфликтов, непрекращающиеся войны, терроризм и насилие в наши дни обостряют дискуссии о природе агрессии, – произнес гость, отпив глоток из тяжелого квадратного стакана с марочным виски.
– Агрессия, агрессия! – воскликнул Стэн и зло скривил губы. – Вы всё списываете на агрессию! Хотя вряд ли сможете даже сформулировать, что же это такое.
– Ну почему же? – пожал плечами его собеседник. – Вполне могу. Агрессию определяют как целенаправленное деструктивное поведение, наносящее вред людям или вызывающее у них отрицательные переживания, состояния страха, напряженности, подавленности. Агрессия является весьма сложной формой поведения. И связана во многом с неблагоприятными условиями жизни, особенно в детском возрасте.
– Да уж, некоторые точно свихиваются и даже дохнут от такой жизни, а вот тараканы живут, – заметил с горькой усмешкой Стэн. – И быстро плодятся. У них, правда, дистанция совсем короткая, но им все же больше везет, чем нам, людям.
– Это почему же? – удивился его собеседник.
– Потому что они не думают о жизни. И, тем более, о смерти. Им бы только пожрать и потрахаться. Вот и все.
– Кстати, некоторые люди от тараканов тоже не сильно отличаются, если подумать, – заметил гость.
