Анна Уоррен прошла в единственную комнату, служившую гостиной и спальней, и присела на пол, уткнувшись спиной в старенький диванчик. Наконец-то она ощутила себя в безопасности, ей стало комфортно. Каждый предмет в комнате, приобрел новое бесценное значение – все стало родным. И прекрасный, нежно лиловый цвет обоев (которые, если признаться честно, она при заезде в квартиру хотела переклеить), приобрел новое поэтичное значение, таящее в себе умиротворение. Анне было безумно уютно сидеть вот так просто, подобрав ноги и положив на колени подбородок, чуть склонив голову влево, чтобы видеть прекрасный танец лучей. Правда мысли то и дело отбрасывали её в неприятные воспоминания, воскрешали в памяти уродливые напоминания её стыда.

Ребра уже болели не так сильно, но двигаться все еще неприятно… Тянущее ощущение в промежности, словно кто-то продолжал давить на самое интимное место… Фантомное воспоминание его запаха изо рта, прилипшее к носу.

В это самое мгновение, обреченное на недолгое существование, поджав колени и любуясь солнечным светом, Анна хотела остановиться, перестать заниматься проституцией. Она наконец-то оказалась в безопасности, относительном комфорте и солнечные лучи, казалось, излечивают её мысли от горестей. Но также хорошо, как и, то, что хочет остановиться, Анна знала, что не сделает этого. Парадокс. Она вынуждена торговать своим телом, потому что не может пойти на нищенскую зарплату по четыре доллара в час, потому что этого не хватит, чтобы спасти… Спасти…. Анна не хотела больше продолжать думать, это всегда причиняло столько боли, когда она думает о…

Анна Уоррен поднялась, опираясь о диван, ожидая, что иглы боли вот-вот проткнут ребра, и заковыляла в ванную комнату, желая поскорее смыть с себя запах унижения. Держась за косяки и ковыляя к ванной, она подумала, что образ мужика громилы, чуть было не прикончившего её пару часов назад, останется в голове навсегда. Как символ того, что всегда нужно опасаться за свою жизнь, если уж решила торговать собой и быть продуктом утоления людских потребностей. И самое главное: ВСЕГДА, всегда нужно брать деньги вперед!

Анна завернула за угол, и её слух уловил тревожный звук с улицы, затем холодный треск бьющегося стекла об асфальт. Она замерла, подбирая в голове объяснения хаоса за окном. И когда до нее дошло, что в соседней квартире этажом выше, разбили оконное стекло, в её гостиную что-то влетело, разбив стекло на мелкие кусочки. Анна взвизгнула и, поддавшись инстинкту, упала на колени, закрыв голову руками. Тут же в теле зазвучали сирены боли.

– «Что это было? – думала она про себя, продолжая сидеть на полу, опасаясь, что в окно еще что-нибудь влетит. – Кто-то кинул в мой дом камень, но зачем им? Просто баловство отмороженных детишек? Я так не думаю, что-то подсказывает мне, это совсем не так. Или целились не в мою квартиру. В кого-то из соседей? Старые занудные дамочки, не могут быть целями. Пара наркоманов, живущих на четвертом этаже, не думаю… Или хотели попасть в окно того гомика, который живет по соседству? Тогда нечего опасаться. Жертва не я».

Из показаний Тиффани Пирс

– Вы помните, когда видели в последний раз Джонатана Бианку?

– Тринадцатого июля, у моего парня в этот день был день рождения.

– Почему вы сразу заявили о его пропаже? Вы не предполагали, что он уехал с вечеринки с кем-то другим, не поставив вас в известность? Думаете он вместе со всеми оказался в здании церкви?

– Я не…

– Тиффани, почему вы плачете? Вам, известно что-то, что могло бы помочь полиции в расследовании?

– Называйте меня просто Тиф, он меня так называл…

– Джонатан? Вы поэтому плачете?

– Я вспомнила о нем… Я в общем-то и не забывала ни на секунду, но когда вы назвали меня полным именем, как я любила… Я вспомнила, что из вредности, он всегда звал меня Тиф. Теперь я буду вспоминать о нем часто, знаю, что всегда буду его видеть, даже закрывая глаза.

– Принести вам воды? Хорошо, тогда продолжим. А почему вы сказали: он так меня называл, используя прошедшее время. Вы думаете, что больше не увидите его?

– Я очень устала, сэр. Я бы хотела поехать домой и выспаться.

– Хорошо, последний вопрос. Вы можете предположить, где он сейчас может находиться?

– Вы его найдете, и очень скоро… я так думаю. Но выглядеть он будет иначе. Да и будет это уже не Джонни.

***

Красный пикап Сэма Уокера, набирал опасную скорость в то время, как сидевший за рулем водитель, был погружен в тревожные размышления. В последние месяцы Сэма беспокоило собственное состояние, чрезмерная отдача эмоциям, главной из которых была ярость. Это жгучее чувство находило на него, как темно-серая туча, в ясный день вдруг закрывает собою солнце. Он чувствовал такой прилив отрицательных сил, что был готов разбивать кулаки в кровь, используя в качестве груши для битья все, что попадается на пути. Сэм большую часть времени общения с людьми, (будь-то парни из его компании, или родная мать) посвящал спорам и насмешкам. Он чувствовал почти физическое возбуждение, когда кто-то начинал перечить ему, а он одной фразой выбивал стул у него из-под ног. Его опасались. И ему нравилось об этом знать.

Сэм – это голодный, злобный пёс, никогда не сидевший на привязи, не исполняющий команды и всегда готовый вгрызться в любого, кто, по его мнению, шагнул на помеченную территорию. Запах власти над людьми, их страх перед ним, Сэм чувствовал, как перевозбужденный кобель, чует запах сучки в период течки. Это животный инстинкт, полное доминирование над всеми, кто попадает в ареал обитания. А если Сэм зацикливался на чем-то, то никакая сила не могла противостоять ему. Например, на том, чтобы дать старому пикапу новую жизнь: перебирал его до последней шестеренки и гонял по проселочным дорогам, словно летал на гоночном болиде.

Ну, кроме отца. Он вожак. Ему нельзя перечить, нельзя ослушаться или не в полной мере исполнить просьбу (приказ, конечно). Когда он станет главным в их обособленном обществе, взвалит на себя бремя руководителя коммуны, (нет, это никакое не бремя, это наслаждение, счастье управлять и подчинять, уничтожать, если придется) тогда даже слово отца не будет значить ничего. А пока… а пока он просто выжидает, и до боли стискивая зубы – так что челюсти сводит – выполняет приказы главного мужчины.

Из глубин сознания, Сэма вернул жалобный писк малыша Тима, сидевшего на пассажирском сидении, рядом. Мальчишка тонким высоким голосом заверещал – «Собака! Стой! Там, собака!» – вцепившись маленькой ручкой в правую руку Сэма, лежащую на руле. Сэм метнул молниеносный взгляд на серую дорогу за стеклом и увидел, что через пару мгновений, если не затормозит или не свернет, то переедет волочащегося по дороге пса.

Он сбросил скорость и крутанул руль вправо, позволяя красному пикапу вильнуть, тем самым объезжая проклятое животное. Машину затрясло по ухабистой обочине, послышался стук маленьких камешек залетевших под бампер, и напряженное покашливание мотора, под капотом обновленного пару месяцев назад пикапа. Сэм на мгновение потерял контроль над машиной, и сердце его трусливо замерло в груди, он сотню раз проклял себя за то, что отреагировал на жалобную просьбу сопливого Тима, который (если за него не взяться) вырастит бабой.

Уж Сэм-то постарается воспитать пацана. Он заставит его перестать жалеть блохастых дворняжек.

Он затормозил. Сердце в груди отбивало бешенный ритм, волнение достигло апогея, и все это не только из-за возможной аварии, а от того, что он винил себя. Это он – Сэм, поддался слюнявому порыву спасти бедняжку пса, и тем самым – пойдя на зов жалости – подверг всех опасности. Как не хотелось ему признавать, но фраза отца, (которую старый гад, повторял при каждом удобном случаи) открывала свой прозаичный смысл. «Мы на войне сынок, и главный вопрос хватит ли у тебя яиц жать на курок» – с кашлем выплевывая слова, спрашивал отец Сэма, прищуривая мутные глаза и сводя в одну дугу мохнатые брови. Тогда Сэм не понимал, что мужчина имеет в виду, а теперь смысл стал предельно ясен. «Сможешь ли ты игнорировать жалость?»