– Мне в Америке нравится природа, – сказал я. – Остальное второстепенно. Жалко, что она находится вне общего доступа. Заборы, национальные парки. Свободный человек должен иметь свободу перемещения, а не платить за каждый визит к океану.
– Я предпочитаю Виллидж. И вообще, ваша Каролина для меня как северного человека – фантазия идиота.
– Иосиф Александрович, я тоже предпочитаю Виллидж. Живу в одной остановке метро от вас. Елкам, белкам и оленятам никогда не умилялся. Не знаю, право, что может дать поэзии общение с природой – но кроме поэзии полно других чудес.
– Вы уверены?
– Для полноты картины нужно включать в природу аэродромы, заводы, небоскребы, доменные печи, вышки ЛЭП, авторемонтные мастерские, прочие объекты неорганического мира. Деление на активность и созерцательность, дионисийство и аполлонизм, город и деревню притянуто за уши. Типа противоречия между физиками и лириками. В деревне больше места, чтобы припарковать машину. Вот и все различие. Вы вообще уверены, что человек – дитя природы?
– А кто же – инопланетянин?
– Ну, по крайней мере, промежуточное звено.
– Вы здесь совершенствуетесь?
– Я на каникулах. От Нью-Йорка устал. Приехал сюда на автобусе. Очень, кстати, познавательно.
– Я ездил в Анн-Арбор на автобусе, когда еще не научился водить машину, – сказал Бродский. – Тесно, вокруг нервные вонючие люди и так далее и так далее.
– Мне тоже на этот раз не повезло с соседом, – отозвался я. – Африканский подросток упросил меня уступить ему место, чтоб поговорить с ирландской красоткой. Я пересел и оказался в обществе какого-то черного «жиртреста». Ни вздохнуть, ни пёрнуть.
Пришлось вернуться на свое место. Хлопец этот взамен предлагал мне родную сестру за двадцать баксов, но я не воспользовался.
– Страшненькая?
– Очень грубая на ощупь. К тому же я не люблю продажной любви.
Бродский сделал удивленное лицо.
– У вас на югах высокие нравы.
– Не в нравах дело. Барышня была не в моем вкусе.
Пеликан, кружащий над океаном, неожиданно спикировал в волны и ненадолго исчез из поля зрения.
– Во дает, – сказал Бродский. – Почти вертикально. Он не утонул?
– Посмотрим. Должен вот-вот появиться.
– У вас тут действительно всё похоже на парк юрского периода. По-моему, вы сознательно избегаете мест сосредоточения культуры.
– Меньше наводок, влияний. Приятно осознавать, что на сотни миль вокруг никто не думает о том, о чем думаешь ты сам.
– Ну и о чем же вы думаете?
– О том, что сегодня ночью я подложил к подножию форта Молтри камни с Синайской горы Моисея, с Гималаев Будды, кусок известняка из Стоунхенджа, гальку от Кёльнского собора, где похоронены волхвы. У меня большая коллекция.
– Вы сумасшедший?
– Главная военная мощь мира должна быть одухотворена. В Америке есть всё, кроме священных мест. Страна, которая младше нашего Большого театра, нуждается в поддержке. Будем считать, что я произвожу изменения в тонких мирах.
– А зачем вам священные места? – полюбопытствовал Бродский. – Не можете жить без святынь?
– Как зачем? Чтоб осквернять. Другого способа самовыражения я не знаю.
Иосиф Александрович ухмыльнулся.
– А чем вам демократия не святыня?
Я испуганно замолчал. Разница возрастов все-таки сказывалась.
– Почему вы, кстати, не сунулись на действующую военную базу? Боялись, что пристрелят?
– До базы я тоже доберусь, – сказал я, не меняя интонции. – Тут их множество. В Норфолке я уже был. Высыпал камни с прогулочного катера. Освятил Второй оперативный флот. Главное в нашем деле – масштабность замысла.
– Сами придумали? Или посоветовали в КГБ?
– Сам. На мой взгляд, это самая настоящая поэзия. Слов написаны груды. Они ничего не меняют. Главное, что их никто не читает. А здесь всё просто и наглядно. Камни, на которые ступали ноги пророков, оказываются там, где они не должны были оказаться. Силовые нити ноосферы перенастраиваются. Каждая моя акция меняет мир к лучшему. После выброса священных почв в Чесапикском заливе ученые расшифровали геном утконоса. Поэзия в действии. Это вам не стишки кропать.
Бродский искренне рассмеялся, отчего, как мне показалось, седина его посветлела. Он машинально плеснул устричного соуса в одну из раковин и, поддев на сервировочную вилку моллюска, предложил выпить за новую форму поэзии. Смысл моих деяний начал до него доходить.
– И много уже удалось, так сказать, освятить?
– Синай, Гималаи, Аппалачи, Скалистые горы. Новые учения обычно создаются в горах. До Эвереста я еще не долез. Подспудной задачей является смешение всех религий мира. Приведение их к общему знаменателю. Я делаю то, чего никто другой не делал раньше и без меня не сделает.
– Симпатично. Я и не знал, что вы двинулись в таком странном направлении. Об этом пишут? Из этого можно было сделать рекламную кампанию.
– Пишут, но мало. Мне кажется, главные вещи мира должны вершиться в тишине. Стихи ведь тоже не обязательно публиковать. Главное – написать. Вы говорили это. Я читал.
– А как доказать, что вы не врете? Можно же любой камушек положить на алтарь, а сказать, что он из гробницы.
– Это фиксируется, фотографируется. И потом, я решил с недавних пор вообще не врать. Как минимум, в течение этого года.
– Да? – удивился Бродский. – Я лет двадцать назад пробовал сделать нечто подобное. Не помню, чем это закончилось. – Он замялся. – А кто ваши проекты, так сказать, финансирует? Это же огромные деньжищи.
– Собирал макулатуру. Накопил. В Америке мне удалось решить вопрос финансовой независимости, – сказал я наиболее скромным тоном.
– ФБР этим еще не заинтересовалось?
– Приходили, но чисто поговорить по душам. Решили дружить семьями.
Официантка принесла счет и телефонную трубку на подносе.
– Вас к телефону, – обратилась она ко мне.
Я скорчил недоуменную гримасу и взял трубку. Мужчину было слышно так хорошо, будто он дышал мне в ухо. Я послушал его дыхание несколько секунд, подумав, что там астматик. Встал из-за столика и отошел в сторону, извинившись перед Бродским.
– Алло, Месяц? – услышал я отвратительный хриплый голос. – Все прохлаждаешься? Запомни, падла. Скоро умрет твой Бродский, и ты опять станешь никем. Понял?
– Понял? Кто был никем, тот станет всем.
– Ты допиздишься, щенок. Из говна пришел – в говно и вернешься.
– Отличная идея.
Человек этот, видимо чокнутый, звонил мне пару месяцев назад, но я не придал его угрозам значения. Фанатик, завистник, несостоявшийся стихотворец. Мало ли таких? Его можно было вычислить и поставить на место, но расходовать свою бессмертную душу на придурков не хотелось.
– Кто звонил? – спросил меня Иосиф, когда я вернулся.
– Евтушенко. Спрашивал о вашем здоровье.
– Вы сказали ему – не дождетесь?
– Именно это я и сказал. Вы, кстати, в курсе, что о вашей премии в СССР первым сообщил Чингиз Айтматов? Он сказал, что вы принадлежите к ведущей когорте советских поэтов, среди которых назвал Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину.
– Кто такой Айтматов? – сердито спросил Бродский. – За эти слова вас следует отравить.
– Шампанским?
Я покатал поэта по острову, показал несколько хороших гостиниц на острове Пальм, где любил останавливаться с девушками. По дороге на мост кивнул в сторону ресторана в устье заболоченной речушки.
– Здесь я когда-то уронил костюм водолаза. Чуть не пришиб своего приятеля. Тяжелый, свинцовый. Как-то мы с ним не смогли удержать равновесия.
– Я, кстати, работал на маяке, – вспомнил Бродский.
– А я мыл трупы в морге судмедэкспертизы, – ответил я.
Мы въехали на Arthur Ravenel Jr. Bridge, красивую летящую конструкцию, соединяющую острова с материком. Помолчали, проезжая светлые пролеты моста с мелкими облачками в проемах. Мост по оригинальности конструкции мог бы посоперничать с Golden Gate Bridge в Калифорнии.
– Здесь не хватает Марди Гра, как Новом Орлеане. Все одинаковое: архитектура, болота, пальмы, аллигаторы. Народ – не музыкальный. Забронзовевший от подвига былых времен. Мне джаз напоминает о бессмертии больше, чем классическая музыка. Творчество масс. У каждого дудка, и пока он на ней дудит – горя нет.
