– Камилла и Алан Нэйрн, на их дочери женился мой грузинский друг. Хелен и Джон Кейтс, мои крестные родители. Нил Салливан, который научил меня пить за рулем вино из пластиковых стаканчиков. Уильям Кейнс, директор института; в их семье музицируют обе дочери. У Фрэнсиса Уилсона замечательная привычка: зимой и летом он ходит в босоножках. Здесь общежитие для приглашенных работников, скромненько, но со вкусом. Вот и университет, замечательный сад, богатая библиотека. Грин-стрит – в этом доме мы жили. Университет дал Ксении трехкомнатную квартиру, мы прекрасно разместились. Место называется Файв-Пойнтс, мы сюда еще вернемся. Вечером здесь живая музыка.

– Зачем вы всё это мне показываете? – спросил Бродский, брезгливо морщась.

– Затем, что в каждом из этих домов накрыт стол в вашу честь, – сказал я. – Но мы пойдем другим путем. – Я развернул рекламный буклет. – Центральная тюрьма штата Южная Каролина «Виста», на 700 камер, была основана в 1867 году. За время существования пропустила сквозь свои стены 80 тысяч заключенных. До 1912 года здесь казнили через повешение, позже был введен гуманный электрический стул. Открыта для свободных посещений в субботу и воскресенье.

– Хм. Интересненько. А заключенных вывезли?

– На эту тему здесь ничего не сказано. Посмотрим?

– Не перестаю вам удивляться. Вы привезли меня сюда показать тюрьму?

– А у вас была когда-нибудь такая возможность? Советские тюрьмы вы видели, давайте посмотрим американскую.

«Виста» была открыта для посещений уже второй день. Я заезжал сюда перед поездкой в Чарлстон справиться о билетах, но билетерша пообещала, что в тюрьму попадут все желающие. Сегодня наплыв спал. Исправительное учреждение со спортивным полем, мастерскими, пристройками, госпиталем и гигантским пятиэтажным бастионом тянулось вдоль городского канала Колумбии и занимало целый квартал. Когда-то каторжан заставили натаскать сюда булыжников из бассейна Броуд-Ривер для строительства каменного здания на века. Тюрьма давно уже стала анахронизмом в ландшафтном дизайне Колумбии, и ее было решено снести. Обыватель устремился в «замок страха» с нездоровым любопытством. Если в жизни вам не удалось побыть в застенках, посетите их хотя бы в виде экскурсии. Вход был бесплатным. Дети до шестнадцати лет без сопровождающих не допускались, но некоторые семьи пришли в полном составе. Такое увидишь не каждый день.

Мы пристроились в конце очереди. Бродский перестал ворчать, обнаружив себя в среде добропорядочных горожан, а не диких южных реднеков. Народ делили на группы по пятнадцать человек. Минут через десять мы проникли в здание в сопровождении офицера, проводящего экскурсию. Нам попался помощник шерифа майор Маккормак. Вверенное ему заведение он знал как свои пять пальцев. Увольнялся отсюда он с очевидным сожалением.

– Приглашаю вас из рая в ад, – гостеприимно сказал он и провел нас через ряд кордонов и турникетов, ведущих в основное помещение. – Этот проход у нас назывался «туннелем». Для многих он являлся дорогой в одну сторону. – Маккормак не мог сдержать садистских интонаций. Нечто подобное я заметил когда-то за латышским гидом в Саласпилсе.

Мы вышли на пятачок внутреннего двора. Вокруг располагались решетчатые ярусы клеток. Царство бетона и железа с облупленной штукатуркой, редкими ляпами шпаклевки и такой же спонтанной закраски. Яркий электрический свет усиливал картину запустения. Через несколько минут мне захотелось забиться в темный угол.

Слушали мы невнимательно, больше смотрели по сторонам. Камеры шли рядами вдоль коридора, двухместные и одиночки. В каждой из них еще оставались следы прежней жизни. Заключенным разрешалось держать радиоприемники, электрические чайники, эспандеры и гантели. В одной камере-одиночке я с удивлением обнаружил плюшевого медведя.

Маккормак рассказывал про побеги, поджоги, восстания, но обо всем этом можно прочитать в газетах. Меня интересовал тюремный быт. Самодельная посуда, тапочки, книги, граффити на стенах.

– В Америке сидит за решеткой два миллиона человек, – сказал я. – Двадцать пять процентов заключенных всей планеты, хотя население составляет всего пять процентов от мирового. Это похлеще ГУЛАГа.

– Чушь, – резко отозвался Бродский. – Хуже нашего ничего быть не может.

– Вам виднее, – ответил я и замолчал.

– Зачем вы разводите мне эту пропаганду? – вспылил Бродский. – Сравните еще концлагеря, в которых сидели японцы, с нашими. Тут есть суд, закон. Каждый имеет право на адвоката.

– Тюрьмы здесь в основном частные. Владельцы заинтересованы в большом количестве обвинительных приговоров. Платят «бонусы» судьям, чтобы сроки заключения были максимальными. Особенно для квалифицированных рабочих. На этом построена целая экономика.

– С вашим поколением лучше не спорить. Все-то вы знаете.

– Я не спорю. Читал перед этим статью в газете.

– Газетчики ничего не знают. Вы когда родились?

– В 1964-м.

– Я встречал этот год в Кащенко. Думал откосить от суда.

– Я в Кащенко люблю ездить на трамвае. Там пруд у больнички. У воды хорошо пить пиво.

– Вот именно. Ни хрена ваше поколение не понимает. И говорить не о чем. Зачем вы меня сюда привели?

– Тут нет ничего более интересного. Можно сходить в краеведческий, но вам как писателю это должно быть ближе.

Бродский нехорошо ухмыльнулся.

– Вообще-то забавно. В такое идиотское место я мог попасть только благодаря вам.

– Диалектика тут понятная, – продолжил я. – Мир глобализуется во главе с США. Вместе с ростом прогресса набирает силу бандитский элемент. Контрреволюция крепнет. Вот Америка и строит тюрьмы. Пенитенциарные учреждения планетарного масштаба.

Тот же Гулаг, но теперь на весь мир. Скоро негров будут ссылать на Колыму. Представляете, как повысится воспитательный момент?

– Какой вы болтун. Противно слушать.

Мы заинтересовались художественным оформлением одиночной камеры какого-то наркомана. В его привязанностях можно было не сомневаться. Черти, драконы и осьминоги увивали пространство его одиночки и были явно нарисованы с натуры. Жить в такой комнате нормальному человеку невозможно.

– Может, сфотографируемся? – предложил я. – Такое нужно выставлять в музее современного искусства.

– Валяйте сами, – сказал он. – Я не хочу компрометировать вас своей компанией.

Я посмотрел на него с вызовом.

– Шутка, – сказал он. – Вы мрачный сибирский чалдон. Это так называется?

На стене камеры, у изголовья шконки, я обнаружил большой список телефонов, начертанный несмываемым маркером на стене. «Лучший в городе минет», «Беру троих за раз», «Моей задницы ты не забудешь».

Я вынул блокнот и неспешно стал переписывать номера на страницу.

Рыжебородый верзила в капюшоне подошел к Иосифу, пробормотал что-то себе под нос, настороженно посмотрел на меня.

– В этой жизни все может пригодиться, – сказал я, выбираясь из камеры.

– Особенно вам, – улыбнулся Бродский. – Представляю, какую дрянь вы тащите в свой дом. Камни, телефоны проституток, сомнительные рукописи.

– Я перевозил пластиковое дерьмо с материка на материк. В подарок другу. Потом Мишка перелетал океан и привозил его мне. Говно пересекло расстояние в десять тысяч миль и стало говном необычным. Говном с судьбой. Арт-объект. Сертификат подлинности прилагается.

– Ну и что потом?

– Потом друг умер и унес тайну этого говна в могилу.

– Взял его с собой в гроб? – спросил Бродский безжалостно.

– Ради искусства мог и взять. Умер он, кстати, в столь любезном вам Комарове.

При упоминании о Питере Бродский посерьезнел, но спрашивать ничего не стал. На могиле Ахматовой мы с Мишкой неоднократно бывали и даже поймали там белку, в которую переселилась ее душа.

Мы направились в Камелию. На Файв-Пойнтс наряду с культовыми «Папой Джазом» и «Хард-рок-кафе» имелся такой вот местный «Барнс-н-Нобл»: книги и еда. Бродский заказал себе гаспаччо, заявив, что, побывав в Мексике, ни разу его не пробовал. Я взял фарша с острым соусом. Сходил в книжный отдел и принес свежий номер эротического журнала «Желтый шелк» со своим рассказом.