Но ничего не вышло. Ночью поп сгорел вместе с домом. Его тело, обгоревшее до костей, увезли для проведения судмедэкспертизы. По посёлку понеслись слухи и сплетни. Говорили, что поп был ещё тот ухарь. И выпить любил. И прихожанок к себе водил. Даже случился скандал с отцом одной молодой прихожанки.

Она хохотала всю ночь, пытаясь заглянуть в его глаза.

– Твой поп был пьяницей и развратником, вот бог и наказал его.

Два оставшихся выходных он пил и лежал на диване, вглядываясь в потолок. Потом забывался в пьяном сне, а проснувшись, продолжал пить.

На работу он еле поднялся. Он долго стоял под душем. Стало легче. Намылив щёки, он взял в руки бритву, взглянул в зеркало и отшатнулся – его поверхность по диагонали пересекала трещина. Он бросился в большую комнату, в прихожую, в комнату дочери – везде на всех зеркалах то же самое.

На работу вышел с тяжёлой головой. Кое-как упросил медика допустить к работе. Снова маршрут. Снова, обливаясь потом, он вёл автобус от остановки к остановке. Перед глазами стояла дорога, разметка, знаки да светофоры.

Так пошёл день за днём. Он забыл, когда в последний раз делал в квартире уборку. Всюду стоял затхлый, смешанный с табачным дымом запах. В углах повисли нити паутин. Пыль. Он перестал следить за собой. Брился иногда, не глаженная, неделями нестираная одежда, осунувшееся лицо. Чтобы не расчёсываться, он обрил голову наголо. На работе все сторонились его. Степаныч каждое утро осматривал его с подозрением. Но он не замечал ничего, что происходило вокруг. Автобус, баранка, дорога, разбитая на участки остановками. Он плыл по течению. Он перестал обращать внимания даже на неё. Единственное, что радовало его – это редкие письма от сына. Прочитав, он складывал их в коробку, одно к одному, и через некоторое время перечитывал вновь и вновь.

В первом письме сын сообщал, что ему разрешили остаться на сверхсрочную службу и заключили с ним контракт на год. Во втором письме, он писал, что начал учёбу на курсах по подготовке прапорщиков. Сообщил, что в будущем хочет стать офицером.

Однажды, после прочитанного письма, он даже решил навести порядок в квартире. Для начала он загрузил стиральную машинку бельём и занялся кухней. Через тридцать минут машинка мелодичным звуком сообщила, что процесс стирки закончен. Он вывалил бельё в таз и двинулся на балкон, но верёвка для сушки оказалась оборванной в двух местах, и он решил заменить её. После долгих поисков он нашёл моток новой верёвки в клубах пыли под диваном, на котором спал. Он точно помнил, что убирал её в шкаф с инструментами и прочими вещами, нужными в хозяйстве. Но теперь она лежала под диваном. Он достал её и тут же отбросил, будто прикоснулся к змее. Внутри у него вновь всё похолодело. На конце верёвки была сделана петля.

Он сидел и смотрел на петлю, и, чем дольше это происходило, тем сильнее ему казалось, что петля увеличивается. Вот она уже размером с голову, вот уже даже плечи смогут пройти в неё. В голове послышался скрип, будто открылась дверь. По полу зашлёпали босые стопы. Он оглянулся. Никого. Но звуки шагов продолжали приближаться. Топот босых ног звучал совсем близко. Нет, это уже не топот. От этого грохота, казалось, начинают раскачиваться стены квартиры. Он зажал уши ладонями. Всё стихло. Он медленно опустил руки. Но теперь в пространстве, окружённом верёвкой, как на телевизионном экране, сквозь помехи, проступило её лицо. Лицо приближалось, пока не заполнило всё внутри петли. Она улыбалась и смотрела в его глаза. Её губы шевельнулись, и внутри головы он услыхал её шёпот.

– Это для тебя, милый. Я жду-у….

Её лицо исчезло. Ему стало страшно. Он схватил моток верёвки, бросился к балкону и вышвырнул.

– Сука! Когда ты оставишь меня в покое?!

Он бросился к полке с книгами и трясущимися руками выхватил библию из общей стопки. Он раскрыл её где-то посредине и тут же отбросил. Она смотрела на него со страницы, окружённая пламенем. Страницы библии чернели, сворачивались и рассыпались хлопьями, а её шёпот звучал в его голове.

– Я жду, милый, – шептала она, а он в бессилии повалился на пол и стонал, с силой зажимая уши ладонями.

Очнулся он в полной тишине.

Ни грохота шагов, ни шёпота. За окнами темень – наступила ночь. Он перевернулся на спину и уставился в потолок. «Может действительно продать всё и уехать к сыну?». С этой мыслью он и уснул. И, как только он забылся, она снова легла рядом. Она привалилась к нему холодным в корках ожогов телом. Но он не открывал глаза. У него не было сил сопротивляться.

Он ждал утра.

7

Утром снова началась работа. Снова маршрут. Остановки, лица пассажиров, дорожная разметка перед глазами. Едва дождавшись конца рабочего дня, он погнал грузовик к центру посёлка. Припарковавшись, он замкнул дверь кабины и перешёл дорогу. Перед ним сияли вывесками два магазина и в обоих продавали спиртное. На секунду он замер в раздумье, и вдруг за спиной услыхал трескучий голос.

– Тяжко?

Он развернулся. Перед ним, опираясь на сухую палку, стояла сгорбленная в три погибели старуха. Глова замотана толстым клетчатым платком. Затёртое плюшевое пальто, наверное, купленное ещё до того, как он появился на свет. Подол коричневой юбки опускался почти до земли. На ногах стоптанные боты. Она смотрела на него из-под нависших седых бровей и жевала беззубым ртом.

– Что вы сказали?

– Тяжко, говорю, милок, грех за плечами носить?

– Как…? – Он растерялся и не знал, что сказать.

– Чёрт на тебе сидит, значит, грех в душе, как камень носишь, а? – Старуха скривилась, зажмурив левый глаз, будто прицеливалась.

– Откуда вы…? Я же….

– Э-э, милок…. – Старуха закашлялась. – Ты и в церкву ужо ходил, а?

– Да, но….

– Эт опосля тебя поп погорел, что ли?

– Да откуда вы…? Да, после меня. Утром хотели нечисть изгонять. А ночью ….

– Это его черти за грехи в ад забрали. – Старуха хохотнула и вдруг схватила его за руку тонкими, но крепкими пальцами. – А ну, переведи меня через дорогу, да поведай всё, как на духу.

Он осмотрелся по сторонам. Улица опустела. Только он да старуха. Ему показалось, что дорогу они переходили, целую вечность. И пока они шли, он всё говорил и говорил, а она слушала да кивала. Потом он перестал понимать, что же происходит, где он. В себя он пришёл на краю посёлка. Уже совсем стемнело. Рядом старуха с палкой. Стоят они у полусгнившей калитки. Старуха вошла первой.

– Иди за мной. – Он шагнул. Заросший малиной и хмелем сад. Старый неухоженный дом. Вокруг толстые стволы черёмух. Ветки свисают сверху, касаясь волос. Заскрипели ступеньки. Вошли внутрь. Старуха зажгла свечу. В доме было на удивление сухо и тепло, и пахло травами.

– Садись. – Она двинула к нему скрипучий табурет, он сел и осмотрелся. Выбеленная печь, стол, два табурета. На окнах линялые шторы. Стены и потолок тоже чисто выбелены. Старый облезлый сервант с тарелками, комод, а рядом деревянный сундук, застеленный сверху ковриком. Деревянная перегородка, вход за которую завешен покрывалом.

Старуха прилепила свечу на край стола и скрылась за занавесью. Вскоре она вернулась. В руках она держала что-то завязанное в сатиновый мешочек.

– Возьми это. Повесишь над дверью, так она к тебе в жисть не зайдёт.

Он встал, прижимая мешочек к груди.

– Как вы всё….

– Иди, иди. Будет заговаривать с тобой, не отвечай и не смотри на ея. У глаза не смотри.

Ушёл он от старухи ошарашенный. Грузовик ждал его на стоянке. Забыв про водку, он отправился домой. Включив свет в прихожей – остолбенел. На полу, лежал выброшенный им вчера с балкона моток верёвки с петлёй на конце. Неожиданно страх сменился яростью. Он бросился в кухню. Схватив со стены топорик для разделки мяса, он изрубил верёвку в куски и снова сбросил с балкона. Потом пробурил в стене над дверью отверстие, вбил туда дюбель и повесил на него мешочек.

На часах стрелки подходили к одиннадцати, но сон не шёл. Он выключил свет, улёгся и лежал, слушая, как в груди громко ударяет сердце.