Лаконизм зощенковского письма не должен нас обманывать. Легче всего предположить, что герой «Возвращенной молодости» сработан из более грубого материала, чем герой «Камеры обскуры», что он, в отличие от набоковского Кречмара, не воспринял известие о смерти сына как последнее приглашение судьбы вернуть себе себя самого, втащить жизнь на прежнюю высоту. Но откуда мы знаем, о чем думал бедный Василек, когда, страшно побледнев, он стал ходить по комнате, обхватив свою голову руками?
Нет, герой Зощенко не хуже, чем герой Набокова, сознает, что в этот момент он окончательно перечеркивает всю свою прошлую жизнь, со всеми ее ценностями, со всей его прежней, отброшенной теперь прочь, как смятый бумажный листок, моралью.
Что же получили они взамен этой перечеркнутой, казалось бы, такой высокой и ясной, до краев наполненной смыслом и достоинством, жизни?
Он часами, когда она спала, смотрел на ее лицо, на ее узенькие бровки и на вздрагивающий ротик. Он боялся пошевельнуться, чтоб не разбудить ее.
И когда она вставала, он приносил ей чай в кровать и с ложечки кормил ее, упрашивая и умоляя скушать и выпить еще...
Она заставляла его по нескольку раз приносить то одно, то другое. И он, боясь ее гнева и немилости, безропотно исполнял все ее капризы и желания...
Он, намочив полотенце теплой водой с одеколоном, вытирал ее красную мордочку. И чистил ей зубки, упрашивая ее раскрыть ротик, чтоб пополоскать.
Она дурачилась, плевалась в него полосканием и падала на кровать от смеха, когда он пытался обидеться или нахмуриться.
Она называла его дурачком, мурочкой и мордочкой, и он таял от этих ласковых слов, чувствуя себя на седьмом небе от счастья и блаженства.
Теперь Василек, приезжая со службы, приносил ей конфеты и подарки. Он обещал ей сделать разные меховые пальто и длинные шелковые платья.
Туля, капризничая, требовала разных немыслимых вещей — горностаевых палантинов, поездки в Японию или, в крайнем случае, поездки в Ялту, на Черное море.
(Возвращенная молодость)
...удобно расположившись среди подушек, она звонила незнакомым людям, фирмам, магазинам, заказывала вещи, которые велела посылать по выбранным в телефонной книжке адресам, дурачила солидных лиц, десять раз подряд звонила одному и тому же номеру, доводя до исступления занятого человека, — и выходило иногда очень забавно, и бывали замечательные объяснения в любви и еще более замечательная ругань. Вошел Кречмар, остановился, глядя на нее со смехом и любовью и слушая, как она заказывает для кого-то гроб. Кимоно на груди распахнулось, она сучила ножками от озорной радости, длинные глаза блистали и щурились. Он сейчас испытывал к ней страстную нежность (еще обостренную тем, что последнюю неделю она, ссылаясь на болезнь, не подпускала его) и тихо стоял поодаль, боясь подойти, боясь испортить ей забаву...
Однажды, когда в поздний час после бала он Магду купал (так водилось у них), она, сидя в надушенной ванне и поднимая на кончике ноги набухшую губку, спросила, не думает ли он, что из нее вышла бы фильмовая актриса. Он засмеялся, ничего уже не соображая от предчувствия близкого наслаждения, сказал: «Конечно, еще бы», — и когда Магда наконец вылезла, он, торопясь, завернул ее в мохнатую простыню, растер и понес в спальню...
«Красавица ты моя, не плачь же... Вот завтра ты пойдешь выбирать автомобиль, — весело же! А потом мне его покажешь, и я, мо-ожет быть, — (он улыбнулся и поднял брови на лукаво растянутом слове „может быть“) — его куплю. Мы поедем кататься, ты увидишь весну на юге, мимозы».
(Камера обскура)
Но как бы ни были привлекательны эти милые забавы, как бы много ни отбирали они душевных сил, они все же не в состоянии были заставить искусствоведа совсем забыть о живописи, а астронома — о звездах. Так уж устроена душа интеллигента, что он не может совсем не говорить о деле, которому отдал — мало сказать, жизнь — всю свою душу.
Он говорил о ранней своей страсти к живописи, о работах своих, о ценных находках, о том, как чистят картину — чесноком и толченой смолой, — как старый лак обращается в пыль, как под фланелевой тряпкой, смоченной скипидаром, исчезает грубая, черная тень, и вот расцветает баснословная красота, — голубые холмы, излучистая восковая тропинка, маленькие пилигримы...
Магду занимало главным образом, сколько стоит такая картина.
(Камера обскура)
Он рассказывал ей о звездах и планетах, но она не проявляла никакого интереса к далеким мирам.
Туля, сияя красотой и распространяя аромат духов, расспрашивала профессора об его замечательной профессии, интересуясь главным образом, какую именно оплату профессор имеет за столь трудное, кропотливое научное дело.
(Возвращенная молодость)
Я не сомневаюсь, что все это пространное сопоставление повести Зощенко с романом Набокова многим показалось довольно-таки натянутым. Кое-кого оно, вероятно, даже шокировало. Мало ли какие бывают на свете сюжетные совпадения. Так ведь можно сблизить (и сближали!) что угодно с чем угодно, — скажем, «Сон в летнюю ночь» с «Евгением Онегиным»: сперва она его любит, а он ее не любит, потом, наоборот, он ее любит, а она его не любит.
Но теперь уж пошли совпадения чуть ли не текстуальные. А при разнице (кричащей) стилевых манер это бросается в глаза особенно резко.
Однако смысл всех этих сопоставлений отнюдь не в указании на сходство сюжетных коллизий. Повод для сближения тут — не тождество фабульных мотивов, а тождество внутренних мотивировок поведения героев. Поводом для сближения явилось то, что у Набокова, как оказалось, примерно тот же взгляд на человека, что и у Зощенко. Человек, по Набокову, способен на все. Во всяком случае, на многое такое, чего от него совсем не ждешь. А главное, эта непредсказуемость поведения человека объясняется, оказывается, до изумления просто. Набоков склонен объяснять ее совсем по-зощенковски:
Он сейчас испытывал к ней страстную нежность (еще обостренную тем, что последнюю неделю она, ссылаясь на болезнь, не подпускала его).
Именно здесь, в этом до изумления простом объяснении, таится разгадка всех изломов и поворотов судьбы героя Набокова (как, впрочем, и героя Зощенко), и здесь же — первопричина той катастрофы, которая ожидает и того и другого в финале повествования.
Они приехали в Ялту и остановились в гостинице, в комнате, выходящей на море.
Первые дни невозможно описать — насколько все было необыкновенно хорошо и замечательно.
Они утром, обнявшись, выходили на балкон и, целуясь, восторгались неземными красотами природы...
Через несколько дней Туле, однако, надоели картины природы и чрезмерная пылкая любовь профессора.
Она сидела теперь на балконе в некоторой меланхолии, капризничая и раздражаясь еще больше, чем всегда... Ей было скучно вдвоем сидеть на балконе. Она начала ныть и скулить, говоря, что ей хочется танцев, заслуженного успеха и прекрасных экипажей.
Она начала флиртовать с молодыми людьми на пляже и в столовой. Она начала снова наряжаться и выходить к обеду подкрашенная и подведенная.
Молодые люди, принимая профессора за ее отца, довольно недвусмысленно подходили к Туле с разговорами и предложениями погулять.
Василек не препятствовал...
Однажды, придя к себе в номер после морских ванн, он неожиданно застал Тулю в объятиях какого-то молоденького инженера.
Свет померк в его глазах.
Он сказал: «Ах, Туля!» — и, судорожно хватаясь руками за дверь, упал.
(Возвращенная молодость)
В прохладной комнате с решетчатыми отражениями жалюзи на терракотовом полу Магда, как змея, высвобождалась из темной чешуи купального костюма и ходила по комнате в одних туфлях на высоких каблуках, и солнечные полоски от жалюзи проходили по ее телу.
Вечерами были танцы в казино...
Очень скоро по приезде возникли новые знакомые... Кречмар сразу стал чувствовать гнетущую унизительную ревность, наблюдая за тем, как тесно она танцует с другим...
Как бы часто и основательно он ее ни ласкал, Магда давно уже чувствовала какой-то недочет, какую-то неполноту ощущения, и это нервило ее... К несчастью, молодой австриец, лучший танцор в Сольфи, был чем-то похож на ее первого возлюбленного... Однажды, между двумя танцами, она оказалась с ним в темном углу сада, и была та очень банальная, очень человеческая смесь далекой музыки и лунных лучей, которая так действует на всякую душу. Чешуйчатое сияние играло посреди моря, и тени олеандров шевелились на странной белизне ближней стены. «Ах, нет», — сказала Магда, чувствуя, как губы молчаливого человека, обнявшего ее, гуляют по ее шее, по щеке, а горячие, умные руки забираются прямо под бальное платье, надетое прямо на тело. «Ах, нет», — повторяла она, но тут же закинула голову, жадно отвечая на его поцелуй.
(Камера обскура)
