Он почувствовал то же, что чувствовал Розанов, собирая свои «опавшие листья»: «Зачем? Кому нужно? Просто — мне нужно...»
Но признаться в этом — даже себе самому! — он не мог. В отличие от Розанова, он еще не умел обходиться без энергии заблуждения.
Однако истинные стимулы, движущие им, не остались для нас тайной. Не только потому, что он проговорился, признавшись, что путь к цели волнует его неизмеримо больше, чем сама цель, но еще и потому, что раздел книги, открывающийся сразу после этого признания, — тот самый раздел, который составляют вот эти самые, бесконечно его волнующие «моментальные фотографии», он озаглавил: «Опавшие листья». Связь его творческих стимулов с творческими стимулами Розанова была, таким образом, — уж не знаю, осознанно или подсознательно, — обнажена.
Если бы Зощенко прямо не намекнул нам на эту связь, сближение имени Зощенко с именем Розанова наверняка показалось бы грубой натяжкой.
Отношение Розанова к читателю, как мы уже знаем, было в лучшем случае пренебрежительно-равнодушным, в худшем — враждебно-наплевательским. Ни о каком воздействии на читателей он тем более и думать не думал.
Зощенко даже в этой своей книге прямо говорит, что считает своей обязанностью «навязывать людям свои мысли». А уж в прежних своих книгах...
У него никогда не было — да вроде и не могло быть — сомнений в том, что книги его не только приятны, но и полезны другим людям.
Два с половиной года назад ленинградский шофер Мартынов похитил из тужурки своего товарища, шофера Тихонравова, его шоферскую книжку. В отсутствие Тихонравова взял его машину и выехал в город. Затем Мартынов напился. Напившись, он взял знакомых девушек, начал их катать и наехал на молочницу. Во время протокола Мартынов назвал себя Тихонравовым и, вернувшись, тихонько поставил машину на место. Когда эта история выяснилась и преступление Мартынова раскрылось, в гараже было общее собрание. Одна часть собравшихся требовала немедленно выгнать Мартынова с работы и исключить его из профсоюза. Другая часть требовала не только выгнать с работы и исключить из профсоюза, но и арестовать. Третья, самая кровожадная часть собрания требовала: «Надо его, Мартынова, отвести к писателю Зощенко, и пусть он с него напишет рассказ». (Смех, аплодисменты.)
(Речь Михаила Кольцова на Первом Всесоюзном съезде советских писателей)
Популярность Зощенко была безгранична. Она была не сравнима с популярностью какого-либо другого писателя.
Рассказы Зощенко под гомерический хохот тысяч зрителей читали с эстрады знаменитейшие артисты. Где-то в провинции постоянно обнаруживался самозванец, выдававший себя за писателя Зощенко, дабы, пользуясь его славой, срывать разнообразные цветы удовольствия.
Слава, успех — все это вещи чрезвычайно приятные. Но больше, чем слава, больше, чем успех, больше, чем признание современников, даже больше, чем сознание полезности своего труда, художнику необходимо понимание. Потому что понимание, как было сказано еще в давние-давние времена, это — отблеск творения.
При всей огромной славе, которая была у Зощенко в двадцатые и тридцатые годы, при всей его неслыханной популярности, настоящим пониманием смысла и значения своего труда он и тогда избалован не был.
Однажды, возвращаясь в трамвае из Лесного, после литературного вечера в Политехническом институте, где студенты устроили Зощенке овации, к которым он еще не успел привыкнуть, я говорил с ним о его искусстве. Он тогда начал выступать в журналистике с фельетонами, написанными на темы газетных хроник или читательских писем. Я сказал, что его работа может привести к созданию типов не меньше общепонятных, чем горбуновские. И я тут же оговорился, что неумирающий генерал Дитятин делает Ивана Горбунова из мемуарного персонажа историко-литературным явлением. Но никакие оговорки уже не могли меня спасти: слово вылетело, я пропал.
— Да? — спросил меня Зощенко чрезвычайно деликатно, но почти не открывая рта.
Больше тогда ничего не произошло.
Насыщеннее, богаче становились наши отношения с годами, и уже давно очевидной сделалась плодотворность наших молодых споров, когда по какому-то случайному поводу Зощенко припомнил мне разговор в трамвае.
— А помнишь, — внезапно сказал он, отодвигаясь, чтобы лучше видеть мое лицо, — помнишь, как ты меня сравнил с Горбуновым?
Он сказал эти слова так, чтобы никто, кроме меня, не слышал, с усилием скрывая напряжение и с похолодевшим взглядом тяжелых, медленных и темных своих глаз. Я увидел, что неожиданностью вопроса он хочет смутить меня и смущением наказать за ошибку, какую я посмел сделать хотя бы и столько лет назад.
(Константин Федин)
Непонимание собратьев по перу больно его ранило. (О критике и говорить нечего: о том, как плохо и неверно понимала его работу критика, мною уже не раз было говорено.)
Истинное понимание он рассчитывал найти не у коллег, да и вообще не у интеллигентов, а у своего, как он однажды выразился, дикого читателя.
Как рассказывает в своем дневнике Корней Чуковский, в 1929 году Госиздат предложил Михаилу Зощенко издать трехтомное собрание его рассказов.
Передавая писателю это в высшей степени лестное предложение издательства, Корней Иванович, вероятно, не сомневался, что Зощенко будет не только польщен, но и от души обрадован: издание трехтомника — это ведь не только признание заслуг писателя перед литературой, это еще и немалая материальная выгода. А какой писатель не дорожит возможностью получить хороший гонорар. Помимо чисто житейских радостей (возможность длительного безбедного существования) это еще и возможность спокойно работать, не размениваясь на мелочи, на обязательную литературную поденщину. Благословенная и столь редко достижимая возможность писать для себя, для души, — так, как хочется, не думая о заработке, о хлебе насущном.
Короче говоря, Чуковский имел все основания полагать, что Зощенко, узнав, какой он приготовил ему сюрприз, будет счастлив.
Но Зощенко не только не выразил по этому поводу никакого восторга, но даже не проявил ни малейшей заинтересованности.
Он сказал: «Это мне не любопытно. Получишь пятнадцать тысяч и разленишься, ничего делать не захочешь. Писать бросишь. Да и не хочется мне в красивых коленкоровых переплетах выходить. Я хочу еще года два на воле погулять — с диким читателем дело иметь».
Ему казалось, что «дикий читатель» его понимает лучше, правильнее, чем критики и собратья по перу. Не зря в книге «Письма к писателю» он с гордостью отметил: «Читатель воспринимает меня не так, как критика».
Однако жизнь показала, что и с «диким читателем» дело обстоит далеко не так благополучно, как ему бы хотелось.
Это было в революцию, в двадцатом или двадцать первом году.
Хлеб был тогда чрезвычайно дорог.
За фунт хлеба в Питере запрашивали два полотенца, три простыни или трехрядную гармонь.
А потому однажды осенью поэт-имажинист Николай Иванов, пианистка Маруся Грекова, я и лирический поэт Дмитрий Цензор выехали из Питера в поисках более легкого хлеба...
Решено было так. Первым номером выступает пианистка Маруся с легкими музыкальными вещицами. Она дает, так сказать, верный художественный тон всему нашему вечеру. Вторым номером — имажинист. Он вроде как усложняет нашу программу, давая понять своими стихами, что искусство не всегда доступно народу.
Засим я — с юмористическими рассказами. И наконец, лирический поэт Дмитрий Цензор. Он, так сказать, лаком покрывает всю нашу программу. Он создает впечатление легкого, тонкого вечера.
Программа была составлена замечательно...
Я покуривал махорку с чаем и печально сплевывал на пол зеленую едкую слюну.
(Случай в провинции)
И вот они прибыли в небольшой провинциальный город. Устроитель вечера — человек, как сообщает нам автор, ловкий и тонкий, настоял на том, чтобы программа приехавших писателей была разбавлена более понятными публике номерами — музыкой, пением и цирком. Зал был набит до предела.
