Это тоже было газетное сообщение. Речь государственного обвинителя, Прокурора Союза ССР тов. А. Я. Вышинского на судебном процессе над «Правотроцкистским блоком».
Знаменитые слова Вышинского на долгие годы стали для советских людей боевым сигналом и руководством к действию.
Вот, например, лет пять спустя органами государственной безопасности был арестован молодой литератор Аркадий Викторович Белинков. Ему было предъявлено обвинение в том, что он создал клеветническое произведение под названием «Черновик чувств. Антисоветский роман». Рукопись этого романа была послана на экспертизу известному литературоведу, профессору В. В. Ермилову, который соответствующим образом его отрецензировал.
Рецензия, разумеется, носила характер сугубо литературоведческий и заключалась такими словами:
«Людей, подобных Белинкову, по меткому выражению товарища А. Я. Вышинского, следует расстреливать, как бешеных собак»[03].
Все это я припомнил тут не для того, чтобы придать маленькому рассказу Зощенко какой-то обобщающий или даже символический смысл. И уже тем более не для того, чтобы предложить увидеть в этой крохотной бытовой зарисовке прозрачный намек на события государственного или даже мирового масштаба. Не мог ведь Зощенко, сочиняя в 1926 году свой рассказ «Бешенство», знать, что спустя двенадцать лет Прокурор Союза ССР произнесет свои знаменитые слова, которые еще пять лет спустя профессор В. В. Ермилов будет благоговейно цитировать.
Тут, кстати, нам представляется возможность коснуться весьма важного вопроса, одно время сильно занимавшего многочисленных поклонников зошенковского таланта. Вопрос такой: был ли Зощенко Эзопом? Велик соблазн ответить на этот вопрос утвердительно. Особенно если вспомнить те исторические анекдоты, которыми Зощенко — уж наверняка не без тайного умысла — щедро уснастил свою «Голубую книгу».
Взять хотя бы рассказ про Лизистрата, который, чтобы укрепить свой слегка пошатнувшийся авторитет и утвердить единовластие, инсценировал «злодейское покушение» на свою жизнь.
...он взял кинжал и нанес себе неопасную рану в грудь. И в таком, можно сказать, отвлеченном виде, с кинжалом в груди, он предстал перед удивленным народом...
И там, на площади, не вынимая кинжала, он произнес громовую речь о покушении злодея на его жизнь и о своей горячей любви к народу, которая выше его жизни.
Согласно утверждению историков, народ после недоверчивого молчания растрогался и стал аплодировать зарвавшемуся вождю. (Голубая книга. Коварство.)
Написано это было в 1935 году, то есть вскоре после убийства Кирова. А уж какие ассоциации должно было вызывать у современников слово «вождь», объяснять не надо.
Или вот еще рассказ про римского папу Сикста Пятого.
Это ему такое имя дали при восшествии на папский престол. А так-то, до этого, его звали Перетта. И он был не папа, а простой кардиналишка из монахов.
И вот он находится в положении обыкновенного кардинала, и это ему все мало. Он еще непременно хочет быть папой...
А там у них это было не так-то просто — папой быть. Другие, может быть, тоже к этому стремятся. А наш герой — из простых монахов и не имеет особой протекции. Только что он не дурак.
Ясно ведь, что не какой-то там занюханный кардиналишка по имени Перетта интересует тут нашего автора, а совсем другой исторический персонаж. Уж слишком велико сходство ситуаций, чтобы совпадение могло оказаться простой случайностью. Сталин ведь тоже — совершенно как будущий Сикст Пятый — не имел особых шансов стать «папой». Были другие, куда более перспективные кандидаты. Скажем, Троцкий, имя которого с первых дней Октября гремело рядом с именем только что умершего вождя. Или Зиновьев, который прятался вместе с вождем в легендарном шалаше, считался ближайшим его другом и соратником...
Да, пожалуй, можно предположить, что Зощенко не без задней мысли решил ввести в свою «Голубую книгу» историю возвышения кардинала Перетты и превращения его в папу Сикста Пятого.
Однако пока это все-таки предположение.
Читаем дальше.
И вот тут, как нарочно, умирает у них прежний римский папа. Может быть, Сикст Четвертый... И вот у них начинаются перевыборы. Может быть, пленум. Или там конференция специалистов по священному писанию.
«Пленум», «конференция»... Это уже не кукиш в кармане, а довольно-таки откровенный и даже нахальный кукиш, поднесенный к самому сталинскому носу. Тем более что история возвышения кардинала Перетты чем дальше, тем больше напоминает обстоятельства, при которых тихий и скромный Коба («с лицом простого рабочего, в одежде простого солдата») стал «папой».
Другие кардиналы думают:
«Вот бы хорошо, в самом деле, такого слабенького папу выбрать... Очень будет милый и застенчивый папа. И он навряд ли будет во все входить и всех подтягивать. А то, ей-богу, другого выберешь, он тебе навернет. Нет, непременно надо этого выбрать».
И с этими словами они его выбирают.
Совершенно так же рассуждали Каменев, Зиновьев и все «другие кардиналы», от которых на первых порах после смерти Ленина зависело, кому стать будущим «папой». Выберешь этого бешеного Троцкого, он тебе навернет, опасливо прикидывали они. А этот — двух слов связать не может. Ни тебе теоретик, ни полководец, ни оратор, ни любимец партии. Очень будет милый и застенчивый вождь.
А если к этому добавить, что в народе Сталина частенько называли папой (с различными модификациями, от официального «отец народов» до зэковского «пахан»), все сомнения отпадут окончательно. Тем более что дальше сходство становится еще более поразительным:
Историки говорят, что сразу после избрания, почти немедленно, произошла чудовищная перемена. Кардинал выпрямил стан и заговорил с собравшимися таким резким и суровым тоном, что привел всех в трепет... И он весьма сурово вел дела. Он во все вникал и всех тянул. И даже казнил двух кардиналов... Так что все вскоре убедились, что он их чертовски надул.
В общем, когда он умер, обозлившиеся церковники сбросили его статую с пьедестала и разбили ее в мелкие дребезги. И это, говорят, был в некотором роде единственный случай, что разбили статую.
Ну, случай, положим, не единственный. Вот еще один.
А случилось дело так:
Как-то ночью странною
Заявился к нам в барак
Кум со всей охраною.
Я подумал, что конец,
Распрощался матерно...
Малосольный огурец
Кум жевал внимательно.
Скажет слово и поест,
Морда вся в апатии.
«Был, — сказал он, — говны, съезд
Славной нашей партии.
Про Китай и про Лаос
Говорили прения,
Но особо встал вопрос
Про Отца и Гения».
Кум докушал огурец
И закончил с мукою:
«Оказался наш Отец
Не отцом, а сукою...»
Полный, братцы, ататуй!
Панихида с танцами!
И приказано статуй
За ночь снять со станции.
Ты представь — метет метель,
Темень, стужа адская,
А на нем одна шинель,
Грубая, солдатская.
И стоит он напролом,
И летит, как конница,
Я сапог его кайлом,
А сапог не колется...
Но тут шарахнули запал,
Применили санкции, —
Я упал, и он упал,
Завалил полстанции...
(Александр Галич)
