Асель надевает пижаму и шлёпает босыми ногами на кухню.

Ночью долго слушает музыку в наушниках, то скидывая плед от жары, то накрываясь снова, замёрзнув. Когда чувствует, что сон подступает, скручивает наушники и суёт под подушку, укладываясь поудобнее. В комнате тихо, на полу тарахтит, как трактор, кот. Дрёма накрывает, и мурлыканье затихает. Асель спит, но слышит, как бьётся её сердце. Считает удары, пока тяжёлая тень пробирается к дивану. Она по обыкновению замирает над ней, сердце начинает стучать быстрее. Девушке жарко. Хочет открыть глаза, но веки тяжёлые, пытается пошевелиться, и ей даже кажется, что получается, но тут же понимает, что лежит всё в том же положении, подложив руку под голову. Кости болят, Асель пытается что-то сказать, но только неразборчиво мычит, губы отказываются размыкаться, язык во рту словно опух и потяжелел. Тень наклоняется ближе, парит у самого лица, Асель накрывает ужас, она хочет кричать, горло горит и саднит. Обессилено хныкая, она крепко жмурится. Тень сочится внутрь, через ноздри, уши, через поры кожи и корни волос. Асель открывает глаза, голова болит, в комнате темно и тихо. Она скидывает плед и встаёт.

«Мы очень часто умаляем других людей до наших ограниченных представлений о мире».

Карен Армстронг. Из книги «12 шагов к состраданию».

Утром Асель завтракает остывшим чаем и булкой с маком, аппетита нет. Мама ходит из ванны в комнату, собираясь на работу, один глаз она накрасила и прервалась на сушку волос.

– Деньги есть на школу? – спрашивает мама, появляясь в кухне и скручивая шнур от фена вокруг держателя.

– Ага.

– Отлично, а то у меня до зарплаты всего ничего осталось. Завтра алименты на карту придут, снимешь?

– Угу.

– Оставлю карту на комоде, – мама наливает себе кофе и лезет в шкафчик за сахарницей. – Кстати, ты ничего не разбивала на днях?

Асель замирает, глядя перед собой.

– Нет, а что?

– Нашла утром осколок в спальне у себя, вроде от зеркала, – рассказывает мама, присаживаясь напротив дочери. – Наши целы. Может, Рикки притащил?

– Сто пудов, – Асель наклоняется и ловит рыже-белого кота, ластящегося у ног. – Где взял холодное оружие, засранец?

– Кот-домушник, – смеётся мама. – Не забудь ему корм насыпать перед уходом.

Подхватив чашку с кофе, она скрывается в гостиной. Асель гладит Рикки по тёплой голове и пытается вспомнить, что случилось после того, как ночью она проснулась. Ничего не помнит.

В школе душно. Все окна в классах открыты настежь, но на улице стоит жуткая жара, ни намёка на дуновение ветра. На доске в кабинете математики кто-то нарисовал зайца с огромными ушами, другой умелец пририсовал ему грудь. До урока ещё десять минут, одноклассники залипают в телефоны, Асель сидит за второй партой и добавляет в плей-лист новые песни. К ней садится Паша Лукин.

– Тебе какой вариант пробника достался?

Асель туго соображает, о чём он. Смотрит в карие большие глаза.

– А?

– Варик какой, говорю? У наших некоторых совпадают. У меня четырнадцатый, – кладёт на стол распечатанный вариант заданий ОГЭ.

Она лезет в сумку, находит там смятые листы, которые не доставала дома.

– Четырнадцатый, – читает номер сверху.

– О-о, нормально, – улыбается Паша. – Значит, с тобой сяду. Ты решала?

– А в чём прикол? Если мы дома могли решить.

– В статистике, Аселька, мы же дэбилы, – хохочет он. – Но дома всё равно никто не решал, кажись. Я забил. Татуху, – добавляет он, довольный каламбуром, и крутит кистью руки, где вокруг запястья красуется на раздражённой покрасневшей коже надпись: «PUNK ROCK». – Как тебе?

– Не слушаю панк.

– А что слушаешь? Ре-е-еп?

– Джа-а-а-аз, – на его манер передразнивает Асель. – Армстронг, Фицджеральд… Говорят о чём-нибудь фамилии?

– О том, что им гласных не хватает.

– Придурок, – улыбается Асель.

Паша симпатичный, хоть и щуплый. У него пепельное мелирование и эстетично выступающие вены на руках, прям как в подборках на пинтересте. Весь урок они смеются над математиком, который орёт на тех, кто пытается списать, и над его мокрыми подмышками, со звонком сдают наполовину решённые задания и вместе идут в кабинет русского языка.

Асель ко всем одноклассникам относится одинаково нейтрально, никогда ни с кем не ссорится, но и не дружит слишком близко. После случая с Катей ей привалило ненужного внимания, всем показалась её ругань жутко забавной – разобрали на цитаты. Но Паша с тех пор, наоборот, держался подальше, поддерживал Катю, и только сегодня немного оттаял. Он играет на гитаре в какой-то группе отбитых рокеров, где все остальные старше него и уже давно окончили школу, часто спорит с преподшей по истории, когда она хвалит Советский Союз и мечтает побывать в Америке, о чём постоянно говорит. Помимо татухи «PUNK ROCK» у него есть ещё одна, между ключиц, с красивой надписью: «nice day for a revolution»1, и для того, чтобы её всегда было видно, он носит футболки с глубоким вырезом.

Сегодня на нём серая футболка, явно смоделированная лично Пашей: края верхнего выреза неровные, словно кто-то резал ткань тупыми ножницами.

– Ты же к психотерапевту ходишь? – спрашивает он, пока Асель выкладывает из рюкзака учебник.

– Психотера… – привычно хочет поправить она и осекается. – А, да, верно. Откуда знаешь?

– Это моя тётка, она с нами живёт, а на холодильнике её расписание висит.

Асель хмурится, ей не нравится эта новость. Паша это чувствует и добавляет.

– Да я только фамилию прочитал и подумал, что это ты. Она ничего не рассказывает.

– А там нечего рассказывать, понял?

– Не злись, – дёргает он её за прядь волос. – Она и со мной разговаривала, вроде помогло.

– С чего вдруг? – всё ещё дуется Асель, но любопытство пересиливает.

– Невроз вроде был, у меня отец бухарь, мама его тринадцать лет терпела, и вот только в прошлом году выгнала. Я себе тогда и татуху набил первую в честь праздника. Наша маленькая семейная революция, свержение диктатора.

– Это круто, – улыбается Асель.

– Оф корс. Пошли куда-нибудь сегодня вечером? Расскажешь тоже какую-нибудь семейную гниль, выпьем, помянем?

Асель соглашается.

Паша классный. Они покупают шесть маленьких бутылок пива в магазинчике во дворах, где не проверяют документы, и прячутся на старой детской площадке. В домике-грибе из покошенных досок с куполообразной крышей. Жара к вечеру спала, а мимо никто не ходит. Паша открывает бутылки зажигалкой и начинает рассказывать про отца.

Он бывший афганец, как пришёл с войны, так и оказался никому не нужен. Получил бронзовую медаль, две тысячи рублей ежемесячной пенсии и проездной. Начал пить, чтобы забыться, потом увлёкся. Когда родился Паша, немного пришёл в себя, но не надолго. Поколачивал мать, Пашу не трогал, пока тот не подрос и не стал вступаться. Тогда отец принял его за равного соперника, бил, закрывал в туалете на ночь, поджигал его одежду за непослушание, однажды заставил жевать сигарету, спалив, что сын покуривает. В прошлом году срезал струны с гитары Паши и пытался его задушить. Спас сосед, услышавший, как орёт от страха мать. Заявление в полиции не приняли, но мать прозрела, выгнала мужа и попросила сестру психотерапевта к ним переехать, понаблюдать за сыном. Паша стал нервным и агрессивным и никак не мог прийти в себя, пока не начал сам писать песни. Всю боль и злость вкладывал в текст и музыку, потом чувствовал себя опустошённым, но счастливым.

Асель так понравилась его откровенность, что захотелось ответить тем же. Но в их семье не случилось ничего страшнее, чем развод родителей по обоюдному согласию два года назад. Папа уехал работать на юга. Он рекламщик, а мама менеджер в «Сбере». Все довольны, всё хорошо. Рассказывает это Паше, пожимая плечами.