И вот в ответ на эту твою треснутую улыбку уже хохотнула са-нитарочка, игриво закинула в смехе свою юную головку, а в руках у неё кувшин с 500 миллилитрами твоей ночной урины да с 450 миллилитрами от сахарницы Веры Павловны, и воняет от кувшина далеко не розами, это даже издалека чувствуется, но совсем детская, девчоночья рука уверенно держит полуведёрный сосуд, и ведь не расплещет ни капельки. Ты уже улыбаешься в ответ на её смешки-хохотки, и тогда девка заходится в честном притворном смехе. А тебе хочется слушать её смех, а ей – разливаться своим смехом, потому что только уставшие от своей боли и уставшие от таких уставших как ты могут быть столь нужными друг другу. Просто так нужны, мимолётно, для пустяка… Она смеётся уже как-то по инерции, а ты силишься растянуть этот момент до вечности. И Вера Павловна тоже силится. Ведь очень нужно нам с Верой Павловной, а вот пресногорьковскому деду не нужно, да он и не в счёт, ему ещё ехать и ехать, а нам – нужно, чтобы подольше не уходила санитарочка со своим притворным смехом и с крепкими, но детскими ручками. А о том, что также притворно весело она смеялась ещё совсем недавно на автостанции у себя в Усть-Пиздюйском, ожидая раздолбанный автобус в неизвестную взрослую городскую жизнь, я подумаю как-нибудь в другой раз.

А вот «ходить», ну, посрать значит, в реанимации, и чтобы нагло-свободно, я так и не научился… Честно признаюсь – не моё это! Уж как я упрашивал сестричек разрешить мне до уборной… Всё напрасно: «Не выдумывайте! В «судно» можно и по-серьёзному ходить!». И мне приходилось. Но только ночью, только когда уже из ушей и со «звёздочками» в глазах, только через мольбу ко всем святым о максимально возможной скоротечности процесса. Не ранее лишь как погасят большой свет и останется только дежурное освещение, я раскорячивался над «судном» и опять молил небеса, чтобы: никто, ни сейчас, ни под каким предлогом!!! И – спасибо небесам, они слышали мои молитвы… Но если бы кто-то непрошенный вдруг вошёл в нашу палату, или если бы пресногорьковский дед перестал надрывно хрипеть и спросил вдруг: «А когда Пресногорь-ковка?», или если бы санитарка внеурочно осведомилась вежливо и привычно: «Вы уже управились?», я в панике точно обосрал бы всю палату. Наверное, я утончённая натура.

У нас затяжная презентация. Уже дцатый город. Но сегодня всё особенное. Лару Крофт-Анджелину Джоли и новый фильм с её участием я привёз в свой город. Фильм называется «Гамаль-дийский крест». Именно так, Гамальдийский. Почему-то так.

Мой ли это был город? Каким-то вторым разумом я очень сомневался, потому что декорации, какие отгрохали для презентации нового фильма, уверен, были бы моему городу не по карману и уж точно – не по габаритам. В моём городе нету, ну нету зданий с высоченными сорокаметровыми потолками, со стенами а-ля римский Капитолий!

Я – продюсер, сценарист «Гамальдийского креста» и одновременно нянька Анджелины Джоли, поэтому и не отхожу от неё ни на шаг. Фильм показали одновременно во всех кинотеатрах города, а само общение зрителей с Ларой-Анджелиной я запланировал провести в этом здании с римскими декорациями. До начала встречи со зрителями есть ещё уйма времени. Горожане толпами стекаются к зданию, мне это отчетливо видно через капитолийские окна и – не скрою! – как продюсера, меня радует этот людской мавзолейный поток. Мы с Ларой непринуждённо молчим. Анджелина попивает мартини. А я рисую радужные планы дальнейших презентаций в других городах. Фигали! Пипл хавает, да и декорации в стиле первого фильма «Лара Крофт – расхитительница гробниц» действительно хороши.

Лара, балансируя двумя мачете, задумчиво шагает по канату под углом вверх прямо-таки с кошачьей устойчивостью, и вскоре поднимается на самую верхотуру. Гляжу на неё со спины, вижу её раскинутые руки с мачете. Она замерла там, в вышине, она напряжена и напоминает мне сжатую пружину. И мне это вдруг совсем не нрааавится! «Ты что задумала?!» – кричу ей. Но Лара не отвечает, а вдруг делает сальто назад, другое, третье и… с высоты падает мне под ноги. Падение страшно неудачное – на шею!!! Мачете со звоном разлетаются в стороны, она хрипит и синеет буквально на глазах, кажется – уже начинает биться в конвульсиях. А я ору благим матом: «Ты чо, блядь, удумала? Ты на хуя прыгнула? Где твои страховочные тросы, сука? Ты, блядь, зачем это? Ты на хуя туда полезла? Ты нажралась, что ли, мразь? Тебе же можно только в кино прыгать, а не живьём! Ты хули себя птицей возомнила, курица ты драная?».

Под мои вопли Анджелину уносят куда-то в подсобку, а я сижу, обхватив голову. Сижу и вою без пауз, потому что мне страшно жаль Лару и безумно жаль своих планов, жаль потерянных надежд, а ещё стрёмно облажаться перед земляками… Тут открывается дверь и в зал заглядывает очкастый музейщик, которого мы возим с собой из города в город, возим для зрителей и для нудных рассказов про исторические артефакты, а ещё для заполнения неловких пауз после показа, если вдруг начнёт докапываться какой-нибудь оскорблённый книжный червяк-историк. Музейщик гундосит мне в дверь: «Наверное, уже пора демонстрировать почтенной публике точную копию Гамальдийского креста? Как вы думаете?». Я истошно ору: «В жопу себе засунь этот крест, понял?!», и на последнем своём слове вдруг вспоминаю, что я сам и придумал этот Гамальдийский крест – такое огроо-омное изваяние, по моему же сценарию найденное Ларой где-то в ледниках Кавказа.

Потом помню только отрывочно… Скорбные лица сотен горожан, так как весть о случившемся разнеслась быстрее молнии. Музейщик кому-то шепчет про меня явные гадости и обиженно тычет в мою сторону крючковатым пальцем в синих чернилах. На носилках с огромной шиной на шее лежит Лара-Анджелина. Она свистит сквозь трубки, уходящие в нос и горло, её кулаки сжаты, волосы растрёпаны, ей не хватает воздуха, и она совсем-совсем синяя. Взгляд её с трудом пробивается сквозь мутность нестерпимой боли. Реанимационный автомобиль стоит под парами. Но я останавливаю санитаров за секунду до погрузки в него носилок с Ларой, наклоняюсь к её уху и шепчу первое ободряющее, что пришло в голову: «Ты ещё наебёшься и напрыгаешься». Почему-то так. Именно так! И вижу, что Лара-Анджелина верит мне.

Вдруг откуда-то издалека, не иначе с небес, слышу мягкий голос: «Пописать бы вам надо! Слышите! Пописать бы надо!». Очумело открываю глаза. Санитарка мягонько так трясёт меня за коленку и протягивает «утку». Потому что в реанимации порядок превыше всего. Санитарке пора сдавать ночное дежурство, а для успешной сдачи мало помыть пол и сменить постели. Надо сделать ещё так много, в том числе и запротоколировать во врачебном журнале, сколько мочи произвёл за ночь каждый пациент отделения реанимации.

…Я не могу похвастать, что каждую ночь вижу сны. Запоминаю их не часто, скорее – редко. Но вот про неудачную презентацию «Гамальдийского креста» и другие полусны из рваных реанимационных ночей помню отчетливо. В одном из них я достаточно успешно разгадывал код Полусферы, чтобы ресурсы одних планет беспрепятственно доставлялись на другие, бедные и отдалённые планеты. В другом своём полусне я вместе с Большой Собакой Счастья спасал Кого-то от Каких-то. Именно так… Ещё в одном сочинил отличный сценарий, но по пробуждению всё никак не мог вспомнить ни единой строчки из него, и даже какие в нём были заняты герои – не вспомнил. Ничего не помнил, только сердце ласкала убеждённость, что сценарий я написал действительно преотличный.

Санитарка успокоила: если снится сон, то это значит – больной отдыхает, он набирается сил и выздоравливает. Короче, сны – вестники выздоровления. Это оказалось и про меня! Пришёл врач и сказал: «Хватит уж!», а это значит – завтра меня выписывают из реанимации.

Прямо в белоснежное «судно» впервые за уйму дней я почистил зубы и задумался о пережитом в этих болезненно-белых кафельных стенах. Жизнь приоткрыла для меня новую страницу, ткнув носом в доселе неизведанное: воспалённое и рваное