Как-то раз, уже давно, я посчитал всех женщин, что у меня были. Я по-прежнему это делаю, и я вспоминаю их не по одной, а как заросли морской травы, растущей на морском дне в теплой воде. В Испании ее называют посидония. Эти водоросли колышутся в такт течениям, и когда ты проплываешь над ними, кажутся гармоничным целым – морской лес, чьи кроны с надеждой тянутся к поверхности. Некоторые женские тела сливаются в моей памяти друг с другом, как и лица, и имена, и голоса. Случается, я комбинирую новые тела с частями некоторых тел, которые я соединяю с частями других. Я делаю женщин из женщин. Удовольствия из удовольствий, и иногда – совершенства из совершенств. Однажды я собрал идеальную женщину. В воображении она была темноволосой, невысокой, пухлой, с вьющимися волосами, подстриженными каре. Она была смесью из восьми женщин, с которыми у меня были близкие отношения. Эта воображаемая женщина говорила на языке, которого я не понимал, поэтому не только любое общение было невозможно, но и все требования к нему теряли смысл. Это вселяло в меня чувство глубочайшего спокойствия. Если ей было грустно, я не мог ее утешить. Если радостно – я в любом случае это заметил бы. Я назвал ее Лолитой, именем, которое, на мой взгляд, звучит одновременно пошло и красиво.

Когда началась эта история, спина моей жены в некоторые ночи напоминала немое «нет» из кожи и костей. Если у человека такая спина, подумалось мне однажды, ему не нужны слова. Очень маленькая спина очень маленького человека с очень большим желанием проявлять практическую заботу о своем муже.

– Твой день придет, – обычно говорила она.

Каждый день она засовывала свои бежевые папки под мышку и шла на работу в свою контору. Там она сидела неделю за неделей, месяц за месяцем и, да, год за годом. Когда она приходила домой, лицо ее каждый день было белым, как бумага. Двадцать пятого числа каждого месяца на ее счет поступала зарплата.

Как-то раз мои пальцы скользили вниз по ее позвонкам, как будто спускались по лестнице, пока не добрались до мягких ягодиц. Позвонки мне тогда ничего не говорили, они были только частью спины женщины, которую я любил. Но это тогда. В те времена мы могли сидеть в машине, и я видел ее профиль, а когда наши взгляды встречались, она раздвигала ноги. Я клал руку на ее кожу, и я до сих пор помню тепло, которое я ощущал. Оно исходило из ее влагалища, когда моя жена сидела рядом со мной в машине. Взгляд ее был направлен вперед, как будто это она была за рулем, как будто это ей нужно было сосредотачиваться на дороге. Может, так оно и было? Может, это она все время была за рулем, а я просто сидел рядом? Прикасаясь ладонью к теплой, слегка влажной ткани ее колгот. Безмолвный, растерянный и вообразивший, что познал блаженство. Пока солнце не скрылось в облаках. Пока влага не испарилась. И тепло тоже исчезло. А потом ничего не осталось. Только холодное влагалище и открытое окно с болтающимися створками, серое вечернее небо и вид в никуда.

Иногда я представлял себе другую женщину. Очень молодую любовницу-полиглотку с огромными, пахнущими молоком грудями. Она говорила на тех языках, на которых говорю я сам, и с ней можно было говорить на всех языках одновременно, одно слово на одном, другое на другом. Я представлял себе близость, которую может дать общение без заминок. А еще я представлял себе, что эта женщина владеет простым искусством игры, и благодаря этому легко переключается с роли шикарной французской проститутки на роль по-матерински заботливой мексиканки. Однако несмотря на годы воздержания рядом с женой и несмотря на то, что ее тело в последнее время начало подвергаться столь же явному, сколь и безжалостному разрушению, много лет мое желание было направлено только на нее. Любые другие временные развлечения, которые я иногда себе позволял, были эпизодичными и немедленно растворялись в небытии сразу после оргазма, оставляя после себя только осознание чего-то далекого и утраченного, чего-то, что выскользнуло из рук и не вернется назад. В конце концов, я перестал воображать физические и лингвистические совершенства любовницы-полиглотки. Всё это наводило меня на мысль о перезрелом манго, чей сладкий вкус превратился в нечто навязчиво-алкогольное. Только рядом с моей женой я мог снова ощутить вкус нормального фрукта.

Но скука, о, скука! От нее не спасется никто!

– Ты помнишь, сколько всего мы делали вместе? – спросил я как-то утром за завтраком.

– Что ты имеешь в виду? – ответила моя жена.

Я хотел было сказать, что мы ездили в Вену и ходили на оперу. Или что мы смотрели в Лондоне мюзикл. Или что мы гуляли в горах и занимались любовью четыре раза в день, хотя нашим телам было по сорок восемь лет. Но я не мог сказать ничего из этого, потому что ничего из этого мы не делали. Мы делали что-то другое. Прекрасные вещи, которые я не смог вспомнить в тот момент. Однажды мы вместе провели отпуск в кемпинге. Жена жаловалась тогда на «сокрушительную малость» и «тиранию мелких деталей». Вроде кепок, которые парами висели на внутренних сторонах открытых дверей автоприцепов, иерархии между домами на колесах, запаха дерьма в общественных туалетах (где кто-то завел привычку по ночам размазывать испражнения по одному из зеркал). В жалобах скрывалось жало: «Так вот куда ты меня привез?» Мы ведь вместе решили приехать сюда, отвечал я на ее невысказанное обвинение. Это знаменовало мое поражение, потому что если человек отвечает на невысказанное обвинение, то он, естественно, виноват. Мы продолжали гулять по кемпингу среди сосен.

– Не совсем то место, где можно ощутить счастье, – сказала жена. – Я целый год работаю в подземных помещениях, и вот я еду в отпуск и оказываюсь как будто в другом подземелье.

– Посмотри по сторонам, – ответил я. – Разве ты не видишь кроны сосен? Море? Сразу хочется пойти искупаться, а потом усесться на террасе, пить холодную сангрию и писать роман Алессандро Барикко.

Она чуть-чуть посмеялась. У глаз появились «гусиные лапки». Красивые, дрожащие «гусиные лапки» у глаз. Я возликовал и продолжил болтать.

– Молескин чрезмерно разрекламирован, – сказал я. – Я предпочитаю школьные блокноты за 1,30 евро за штуку.

И снова скука, как туман, набежала на ее взгляд.

– Да-да. Неужели? Со стороны кажется: бумага как бумага.

– Ты замечала, что здесь все другое? Сосны другие. Кроны растут вширь, как будто хотят дать тень. У нас дома они более заостренные.

А она в ответ, отстраненно, медленно:

– Тебе не хочется иногда, чтобы всё, и я имею в виду не только сосны, было другим? История, всё, жизнь?

Сосны оставались прямыми, как будто ничего не произошло. А за соснами – море.

У каждого из нас в жизни есть центральные элементы, события, которые решительно и безвозвратно нас изменяют. И есть люди, которые запускают эти события. Они могут казаться незначительными – так, размытые лица на фоне на фотографии, – пока однажды ты не понимаешь, что они все время находились в центре. Мы редко сознаем невероятную важность некоторых мгновений, когда мы их проживаем. Не замечаем, что они вырастают, как башни, и бросают тень на другие мгновения. Многое можно увидеть, только если бросить взгляд назад. А во взгляде назад присутствует ностальгия. Люди верят, что раньше было лучше, и хотят, чтобы было возможно оставить все в неприкосновенности и вернуться в прошлое. Память без ностальгии?

Я искренне намерен предпринять такую попытку.

Эта история началась в апреле. В Стокгольме все еще стоял холод, но, бросив взгляд над фьордом, можно было заметить зелень. Ее пока не удавалось разглядеть на отдельных деревьях, но из нашей квартиры виднелась светло-зеленая вуаль над рощами на другом берегу. Море было холодным, скалы – темными. На улице под окнами нашей квартиры люди сидели в открытых кафе, закутавшись в одеяла, сжимая в руках чашку. Мы частенько стояли у окна гостиной, свет бил нам в глаза, а мы наблюдали за происходящим. Я говорю «мы» так, будто мы с женой составляли гармоничное единое целое. Но, как я уже упоминал, это было совсем не так. Я не любил одиночество. Я чувствовал, что чего-то не хватает, что и я, и моя жизнь проявляемся не лучшим образом в этом несовершенном состоянии. Что касается замкнутого мирка, состоящего из двоих человек, которым я себя ограничил, то никаких сомнений у меня никогда не возникало – так жить просто-напросто невозможно. Мои органы, казалось, прекратили функционировать. Мое лицо опадало, напоминая не поднявшийся пирог. Я мог разочарованно спрашивать себя: почему ты так слаб, почему ты сдался? Мое восхищение всеми, кто умеет жить вдвоем, было безграничным. Я представлял себе, какие гигантские жертвы они принесли, чтобы справиться с этой ролью, выдержать опустошение с улыбкой на губах. Во мне была какая-то ущербность, не позволявшая мне поступить так же.