– Очень немногие могут позволить себе роскошь быть политиком на Кубе.

– Да, а еще никто не может позволить себе роскошь не быть политиком на Кубе, – парирует он.

Пылкость и убежденность, с которыми он произносит эти слова, преображают его на моих глазах. Его слишком длинные волосы развеваются на ветру, темные глаза сверкают, и что-то в его свирепом взгляде напоминает мне корсара, чей портрет висит на стене нашего дома. Этому человеку не требуется ничьих разрешений. Это человек действия, человек, в душе у которого бушуют страсти.

Каково это – быть женой такого мужчины?

– А тебе самой не надоело сидеть с опущенной головой и молиться, чтобы тебя никто не заметил? – спрашивает он мягким голосом.

Его вопрос задевает меня. Его настойчивость одновременно привлекает и отталкивает. Сколько часов я потратила на подобные разговоры с братом, и, в конце концов, чем все это закончилось? Я не кривила душой – революция действительно не вызывает у меня никакого интереса. Меня не интересуют вооруженные восстания, меня не интересуют убийства. Много женщин сражаются в этой войне за будущее Кубы, но у меня нет никакого желания присоединяться к их рядам, чтобы взамен быть изгнанной из семьи, как это случилось с Алехандро. Пабло говорит о свободе, и его слова наполнены любовью к своей стране. И это не может не вызывать у меня восхищения.

Политика Батисты не преследует интересы Кубы и кубинского народа. Политика Батисты направлена на защиту его личных интересов, на увеличение его собственного богатства, на расширение его власти, чтобы он мог вечно править островом.

Неужели мы все смеем надеяться на большее?

Конечно.

Но трудно на что-то надеяться, когда все, что вы видели, – это коррупция, когда ваша реальность – это нечестные выборы и отсутствие альтернатив.

Его надежда меня восхищает; я ловлю себя на том, что испытываю зависть. И не только зависть – его уверенность меня пугает.

Пабло качает головой.

– Мне очень жаль. Мне не следовало говорить о таких вещах.

На моих губах появляется печальная улыбка.

– Ты не производишь впечатления человека, который беспокоится о том, что ему следует делать, а что нет.

– Это правда, – соглашается он, улыбаясь.

Под лучами палящего солнца мы идем рядом, но не касаемся друг друга. Худощавая, высокая фигура Пабло скрывает меня от взглядов зевак. Мои волосы развеваются при малейшем порыве ветра, и Пабло наклоняет голову, чтобы полюбоваться прядями моих волос на свету, выражение его лица смягчается. Мои щеки снова пылают.

Обычно я не такая серьезная и не такая застенчивая, но все здесь кажется каким-то другим, каким-то очень важным. Я позволила себе провести с Пабло один-единственный вечер, который закончится еще не скоро. Я хочу насладиться каждой минутой, каждым взглядом, каждым произнесенным словом.

Роза в моих руках невероятно мягкая.

– Ты читала Монтескье? – произносит Пабло, и его вопрос застает меня врасплох.

– Нет, не читала.

– Почитай. Особенно правдивыми его слова мне кажутся тогда, когда я приезжаю в Гавану. – Пабло отворачивается от меня, его взгляд скользит по зданиям на другой стороне набережной Малекон. – Монтескье говорил, что империя, рожденная в войне, должна поддерживать себя войной.

– Едва ли Кубу можно назвать империей, – вставляю я.

– Да, верно. Но по сути все то же самое. Мы же постоянно воюем. Либо с другими странами – например, с Испанией, либо сами с собой.

– Но это же не значит, что мы будем вечно воевать? – пытаюсь возразить я.

Почему люди всегда думают, что война – это достойный ответ? Алехандро жаждал поднять оружие против Батисты, пролить кубинскую кровь, и чем все закончилось? Батиста остался у власти, а все, чего добился Алехандро, – это быть изгнанным из Гаваны. Официально мои родители сообщили друзьям, что он учится в Европе, путешествует по миру. Конечно, ходят слухи, но никто не осмеливается бросить моим родителям вызов и спросить прямо, правда ли, что мой родной брат, близнец Беатрис, стал радикалом.

– В кинотеатрах взрываются бомбы, – продолжаю я. – Наши улицы усеяны трупами. Разве это не трупы кубинцев? Невинные люди, случайно оказавшиеся в эпицентре столкновения, которое не имеет к ним никакого отношения. Ты говоришь так, будто все кубинцы должны взять в руки оружие, но если не все хотят одного и того же? Что тогда?

– А как насчет тех, кто стоит в стороне и ничего не делает, пока тиран уничтожает нашу страну, убивает наших соотечественников, потому что народ не выступает против его несправедливости? Какова цена такого бездействия, когда зверства совершаются во имя Батисты? Пропасть разделяет жителей города, которые жаждут перемен, и тех, кто делает вид, что все прекрасно. Главные отрасли, на которые опирается наша страна, – это производство сахара, табака и кофе и туризм. Эти же отрасли порабощают нас как нацию, пока кубинцы работают и прислуживают в полях, в казино и отелях, которыми управляют американские негодяи.

Я вздрагиваю, когда слово «сахар» срывается с его губ. Что же он должен думать о моей семье? Обо мне? Сейчас он здесь, идет рядом со мной, и все же я не могу не задаться вопросом, не считает ли он моего отца причастным к бедам страны. Алехандро, безусловно, считал именно так.

– Американцы контролируют очень большую часть нашей промышленности и нашей экономики. Кто же выигрывает от этой щедрости? Батиста, – продолжает он. – Богатые невероятно богаты, а бедные так отчаянно бедны.

Все исчезает – рев океана, шум дороги. Я не могу оторвать от него взгляда, убежденность в его голосе завораживает. С каждым словом, слетающим с его губ, он преображается. Место серьезного мужчины, с которым я познакомилась вчера на вечеринке, занял кто-то другой.

– Когда я нахожусь в провинции, то вижу своих соотечественников – кубинцев, у которых в домах нет электричества, нет водопровода, они не умеют читать, у них нет возможности ходить в школу, – говорит Пабло, снова глядя на высокие здания. – Когда я приезжаю в Гавану, то вижу, что в домах горит свет, люди прогуливаются по Пасео-дель-Прадо так, словно в их жизни нет никаких забот. В других районах города люди живут очень трудно, но все равно у меня возникает впечатление, что Гавана существует в своем собственном замкнутом пространстве. В тридцать третьем году, когда мы свергли Мачадо, я был ребенком. Я понимаю, что люди устали от насилия, устали от конфликтов, устали от пролитой кубинской крови. Но…

– У меня есть брат, – слова срываются с моих губ, и я готова открыть тайну, которая на самом деле вовсе не тайна. – Когда-то он говорил то же самое.

Рядом со мной Пабло замирает так, словно сумел прочесть мои мысли. Мне кажется, что он мастер по улавливанию тайного смысла, скрытого в паузах, напряженных незаконченных фразах и словах, произносимых шепотом.

– С родственниками бывают проблемы, – говорит он через мгновение.

– Да.

– Он в безопасности? – Пабло спрашивает так, словно тоже кое-что знает о том, как опасно бросать вызов президенту и идти против своей семьи.

– Надеюсь.

Хотелось бы мне верить в это.

– Во всяком случае, я не читала Монтескье, но я поищу его труды в нашей библиотеке. – Я вздрагиваю, когда произношу последнее слово, хотя какой смысл притворяться? Он видел газету и теперь знает мою фамилию. Как бы сильно я ни завидовала свободе Алехандро, у меня нет возможности бросить свою семью, отречься от родителей и от всего того, что они защищают. Да, они – мы, возможно, ущербны. Но наследие семьи и кровные узы незыблемы. – В доме моего отца большая библиотека, шкафы забиты книгами, – продолжаю я сухим тоном. – Не сомневаюсь, что ты считаешь нас декадентами. Наверное, так и есть. Богатство моей семьи зародилось много лет назад, и те, кто родился в семье Перес, пользуются преимуществами, которое оно дает.

– И ты готова принести за это извинения? – произносит он небрежно, но я чувствую в его вопросе неподдельный интерес.

– Ради благосостояния моей семьи? Ради сохранения большого дома и всего остального? Не думаю, что буду возражать, если из моего дома будут убраны все картины – за исключением портрета корсара, который мне очень нравится.