И мы глубоко уверены в том, что самые широкие круги трудящихся России, самые широкие круги рабочих и крестьян отнесутся с полным одобрением к таким мероприятиям, как отрубание головы (так в тексте – А. Г.), как расстрел контрреволюционных генералов и других контрреволюционеров. В этом мы не сомневаемся…
– Но Николаю мы отсечь голову уже не можем, – решительно заявил Голощекин .– Подобным способом, к сожалению, давно никого не казнят, по крайней мере, публично. Расстрелять его на площади – банально. Хлопот, грязи много, а впечатлить таким образом кого бы то ни было нам не удастся.
– Не организовывать же ему, на самом деле, показательный суд, – не унимался Войков. – Ему нужно будет предъявить такие обвинения, чтобы все поняли, каким кровавым тираном он был. Нужны свидетели, улики, доказательства. Где мы их сейчас возьмем? Всякие крючкотворы начнут в них копаться, искать оправдания и смягчающие обстоятельства. Это сильно затянет дело. А Ленин нас учит действовать быстро и решительно.
Расстрелять царя надо тайно, а потом объявить об этом во всеуслышание, – Голощекин считал себя прагматиком, способным заранее просчитать все результаты своих поступков. – Дело будет сделано и нечего изменить уже нельзя! Николая никто не любил, он был олицетворением прежней власти, к которой у любого их подданного имелись свои претензии. Так пусть каждый сам теперь придумывает для царя обвинения, пусть радуется, что все застарелые обиды оказались отомщенными… Если мы победим, то для всех царь останется «кровавым тираном». И это будет хорошо – победителей не судят! Если же революция потерпит поражение, то его назовут «святым» и «мучеником». Но что нам уже будет с того…
– Нет, кончаем его тайно! – решительно подвел итог короткому обсуждению председательствующий. – Но как конкретно будем лишать его жизни?
– Давайте удавим их всех подушками во время сна, или забросаем гранатами, когда будут обедать…
– Опять вы, товарищ Войков, суетесь со своей театральностью. Надо быть проще и расчетливей. У нас уже есть кое-какой опыт на сей счет… В коридоре дожидается товарищ Никулин, помощник коменданта дома особого назначения, в котором сейчас и содержится императорская семья. Пусть он расскажет о своем участии в недавней ликвидации князя Долгорукова и гофмейстера Татищева…
После приглашения в комнату зашел невысокий крепкий парень. От смущения перед таким количеством партийных начальников он стал нервно сжимать в руке фуражку с коротким козырьком, которую успел сдернуть с головы прямо перед входом. Аккуратно ступая по ковру, он вышел на середину комнаты, вытянулся по струнке и зачастил без остановки:
– Вызывает меня с Валькой Сахаровым председатель Екатеринбургской ЧК Николай Бобылев и говорит нам, улыбаясь (улыбка у него была, очень уж симпатичная и он всегда улыбался): «Берите вы из арестного дома Татищева и Долгорукова и вот вам задание – отвезти их в ссылку. На лошадях довезете до разъезда и посадите их в поезд». Мы стоим и хлопаем глазами, ничего не понимаем: в какую ссылку? А Бобылев все улыбается, потом после разговора наклоняется к нам и шепчет: «Вывезите за город и там… обоих!».
Взяли мы извозчиков из ЧК, Валька Сахаров сел в повозку с Татищевым, я – с князем Долгоруковым. Взяли все их чемоданы и говорим: «Повезем вас в ссылку, на разъезде сядете в поезд».
Едем. Теплая майская ночь, полная луна – довольно светло. Выехали на окраину Екатеринбурга, кругом какие-то лачуги. Телеграфные столбы стоят, почему-то посредине дороги и случилось тут, что задел кучер оглоблей или гужем за столб и лошадь распряглась. Валька, едущий передо мной, ускакал, а я кричать ему не решился – еще разбудишь кого, хотя в ту ночь [хоть] из пушек пали – все одно, ни одна душа из домов бы не появилась. Стоим посреди дороги. Ни души. Кучер не может понять, что же порвалось в упряжи.
Что же делать, думаю я? Говорю князю Долгорукову: «Придется идти пешком. Тут недалеко…» Он охотно соглашается, беру его чемодан, идем… Дошли до леса. На счастье вижу тропинку, и между деревьями огонек мерцает: «Вон и разъезд виден», – говорю Долгорукову. Дорогой он все порывался нести свой чемодан, тут уже я с удовольствием вручил ему ношу и иду за князем. Вошли в лес. Ну, думаю, пора действовать! Отступил на шаг, стреляю ему в затылок и обомлел: никогда я не видел, чтобы так падал расстрелянный человек – свалился как куль с сеном, мгновенно без крика, без стона. Лежит на земле, а я думаю: вот, подойду к нему, а он жив – схватит меня за ноги и пойдет борьба. Осторожно подошел к нему и издали беру его руку – она как плеть. Кажется, мертв. А теперь что с ним делать? Оставить князя на тропинке нельзя, закопать его – нечем!
Вышел обратно на дорогу – как раз едет Валька обратно в коляске: увидел меня (я руку поднял) – стрелять хотел. – Стой, кричу, – не стреляй! Вот у меня дело какое: что делать с князем?» – Да, тебе повезло! Мой Татищев мне всю коляску кровью запачкал. Я его сперва-то не убил, ранил только, так он боролся со мной в коляске, еле прикончил его. Пошли мы в лес, раздели князя догола – и правильно сделали, когда рассмотрели одежду в городе, оказалось что все белье имеет метки с вензелем – инициалами24.
– Видите, очень важно с убийством царя не наделать таких же ошибок. Надо разработать детальный план. Пусть этим займется ЧК и те люди, которых мы назначим руководить расстрелом. А вы, товарищ, свободны, – Голощекин окинул присутствующих сосредоточенным взглядом и, дождавшись, когда за Никулиным закроется дверь, продолжил: – А теперь самое главное! Что делать с сокровищами, хранящимися в царской семье? Их надо найти! Ленин при нашей встрече особенно требовал, чтобы все императорское имущество, после ликвидации нынешних владельцев, были бы обязательно доставлено в Москву. Для него это очень важно. И мы не можем подвести Владимира Ильича!
Из свидетельств Г.П. Никулина25:
…Состояние наше было очень тяжелое. Мы с Юровским ждали какого-нибудь конца. И вот в одно прекрасное время… да, утром 16-го июля Юровский мне говорит: «Ну, решено. Сегодня в ночь… В эту ночь мы… должны ликвидировать всех».
Из рассказа Я. М. Юровского26:
Часов в 11-ть вечера 16-го я … пошел будить арестованных. Сборы заняли много времени, примерно минут сорок. Когда семья оделась, я повел их в заранее намеченную комнату, внизу дома… Очевидно, они еще в этот момент ничего себе не представляли, что их ожидает. Александра Федоровна сказала: «Здесь даже стульев нет». Тогда я велел принести пару стульев, на одном из которых по правой стороне от входа к окну почти в угол села Александра Федоровна. Рядом с ней, по направлению к левой стороне от входа, встали дочери и Демидова. Николай, посадив Алексея, встал так, что собою его загородил…
Тут вместо порядка началась беспорядочная стрельба,.. причем пальба усилилась, когда поднялся крик расстреливаемых…
Из воспоминаний М.А. Медведева (Кудрина)27:
… Вдруг из правого угла комнаты, где зашевелилась подушка, женский радостный крик: – Слава Богу! Меня Бог спас! Шатаясь, подымается уцелевшая горничная – она прикрылась подушками, в пуху которых увязли пули. У латышей уже расстреляны все патроны, тогда двое с винтовками подходят к ней через лежащие тела и штыками прикалывают горничную. От ее предсмертного крика очнулся и часто застонал легко раненный Алексей – он лежит на стуле. К нему подходит Юровский и выпускает три последние пули из своего маузера. Парень затих, и медленно сползает на пол к ногам отца. Мы с Ермаковым щупаем пульс у Николая – он весь изрешечен пулями, мертв. Осматриваем остальных и достреливаем из кольта и ермаковского нагана еще живых Татьяну и Анастасию. Теперь все бездыханны.
