Соня смутилась, не зная, что сказать. Вместо ответа взяла двумя руками чашку, осторожно подула на пляшущий над напитком пар и отхлебнула. Чай был дрянной, отдающий химией.

– Соня, я чего тебя позвал-то. Не просто так, понимаешь же. Да и Наташа не просто так уехала. Скажи, ты помнишь врача, который тебе в детстве помог?

Вопрос был неожиданным, и девушка едва не поперхнулась горячим чаем. Воспользовавшись удачным предлогом, она отставила чашку в сторону.

– По… Кхм! Помню, а что?

– А что было прямо перед тем, как мы к нему пошли, помнишь?

Это Соня тоже помнила ясно и отчётливо, и воспоминания были не из приятных. Она снова попыталась обойти острый момент, смягчая формулировки:

– Приехали дедушка с бабушкой из Кореи.

Отец хмыкнул, облокачиваясь о раковину, и почесал переносицу, на которой всё ещё была заметна тонкая бела полоса. Шрам, оставленный узловатой клюкой старика.

– Ну да, вот вроде того. Это за день до того было. Помнишь, что тогда произошло?

Соня поёжилась. Ей в тот момент было пять, но она быстрый, странно звучащий говор деда, кричащего что-то по-корейски, прочно отпечатался в памяти. Она не знала этого языка. Отец её не учил, а матери он вовсе был незнаком. Потом сквозь брань прорезался высокий, срывающийся от волнения голос отца:

– Не смей её так называть!

Он присовокупил к этому воплю ещё несколько фраз на корейском. Потом коротко свистнула трость, что-то влажно шлёпнуло, будто на кухне упал кусок мяса. Завыли в два голоса женщины: мать и бабушка. Они причитали на разных языках, но об одном. Рыдания – единственный подлинно интернациональный способ общения. Послышалась возня, что-то с треском посыпалось…

Соне было не до того. Насмерть перепуганная девчонка, неподвижно сидя на диване, глядела в экран выключенного телевизора. За толстым тёмным стеклом кривлялся, корча похабные рожи, мальчик лет десяти. Глаз на привычном месте у него не было – вместо них открывались и закрывались, щёлкая острыми треугольными зубами, два рта. Зато там, где у нормальных людей должен быть рот, у него влажно сверкал истекающий чем-то густым, вроде гноя, глаз. Существо ломилось в комнату, стучало ладонями по стеклу, билось в хрупкую преграду лбом. Соня сидела и ловила взглядом каждое его движение.

Потом дверь распахнулась. На пороге стояла мама, а за её спиной, мелко дрожа, переминалась с ноги на ногу сухопарая женщина, уже вплотную подошедшая к границе, за которой её ждало старческое увядание.

– Соня, к тебе тут бабушка, – с трудом произнесла мама. Её голос дрожал, дыхание с шумом вырывалось из груди, будто она говорила сквозь слёзы. На щеках матери горел лихорадочный румянец, но они оставались сухими.

Мама отодвинулась в сторону, как только Соня обернулась на голос. Пожилая женщина ринулась вперёд, сжала девочку в быстрых горячих объятиях, пахнущих нафталином, ландышем и чем-то ещё, едва уловимым, пряным. Она тоже заговорила на корейском, но у неё он скорее напоминал голубиное воркование, чем злобное пыхтение, как у деда. Соня слушала, не понимая ни слова.

Бабушка отстранилась, прижала ладонь к груди, потом провела ей по голове внучки. На покрытом тонкими ещё морщинами лице мелькнула улыбка, неискренняя, но странно тёплая. Сунув руку в карман, бабушка вытащила из него что-то, что так же торопливо сунула Соне в руку. Она собиралась произнести очередную непонятную фразу, но запнулась, бросив взгляд на экран телевизора. В прихожей что-то резко и зло гавкнул дед. Не смея ослушаться, женщина поднялась на ноги, поцеловала девочку в лоб и вышла из комнаты. Из прихожей снова зазвучали голоса.

Соня повернулась обратно к выключенному телевизору и вздрогнула. Не от страха, от неожиданности. Мальчик с глазами-ртами исчез. Как выяснилось позже – навсегда…

Соня отлично помнила тот вечер. Помнила своё единственное краткое свидание с бабушкой. Но предпочитала держать эти воспоминания при себе. Поэтому отцу она ответила кратко:

– Смутно помню. А что?

– Да ты понимаешь… Наташа вчера после твоего звонка стала разбирать вещи Маратика. Ну, я пока на кухне занят был, она… В общем, вот.

Он сунул руку в карман домашних штанов и смешался окончательно, крепко стиснув что-то в кулаке. Соня почувствовала, как по спине побежали мурашки, и поняла с болезненной ясностью: не стоило ей приезжать. Вот оно, прошлое. Не смогло заставить врасплох, не смогло прикрыться полузабытым лицом. И потому зашло с другой стороны. Прошлое – беспощадный зверь, бегущий за каждым из нас по пятам. Никто и никогда не знает, когда на него набросится его персональное чудовище.

Сонино чудовище оказалось крохотным. Оно вольготно уместилось на ладони отца, которую он протянул ей, раскрытую, потную и чуть дрожащую. Мужчина достал из кармана глиняный кругляш, на котором было изображено хмурое лицо, скалящее зубы в жутком подобии улыбки. Поделка, покрытая чуть облупившейся глазурью, походила на брелок, но сверху у неё не было колечка с цепочкой, чтобы крепить на ключи. Зато с слева и справа из глины торчало по три кусочка бечёвки с нанизанной на каждую из них бусиной цветной бусиной. Две красные, две зелёные и две белые.

– Короче говоря, – глухо пробормотал отец. – Это лежало у Маратки в игрушках. Ума не приложу, как оно туда попало. Я эту… – он явно проглотил слово «дрянь». – Эту штуку не видел уже не помню даже, сколько лет.

Он продолжал говорить, но Соня не слушала. Она протянула руку к своему давно позабытому амулету, навсегда оставившему ей привычку хвататься за левый карман, как только в поле зрения показывалось что-то необычное. Кончики её ногтей уже почти коснулись вещицы, но девушка отдёрнула руку в последний момент.

– Пап…

– Соня, ты разве его не забирала с собой?

Она покачала головой. Лицо на глиняном кругляше смотрела на неё строго. Обвиняюще. Обиженно.

– Я даже не помню, когда я его видела в последний раз. Ума не приложу. Он просто… Просто пропал когда-то.

– Ты же всегда его при себе держала. Неужто не заметила, когда он потерялся?

– Нет.

– Он твой.

Отец произнёс эту фразу неожиданно коротко и жёстко. Соня подняла взгляд, с трудом оторвавшись от разглядывания старого талисмана, и посмотрела ему прямо в глаза. В тёмной глубине его зрачков, расширенных от яркого света люстры, плескался страх. Страх и… ненависть?

– Пап, – Соня откашлялась. – Ты же не думаешь, что…

– Я думаю, что в игрушках моего сына нашёлся предмет, который никто из нас не видел уже много лет. Которого вообще не должно быть в нашей квартире. И он твой, Соня.

– Пап…

– Он твой!

Голос мужчины сорвался на фальцет, рука, на которой лежал глиняную поделку, вздрогнула. Соня схватила амулет прежде, чем сообразила, что произошло. Пальцы закололо, словно она сжала в кулаке кусок сухого льда, но это чувство быстро прошло. Вместо покалывания по ладони растеклось мягкое тепло. Отец быстро отряхнул ладони, словно избавился не от безобидной фигурки, а от отвратительного насекомого, и быстро сунул руки в карманы. Будто опасаясь, что дочь решит всучить амулет обратно.

– Во-о-от, – протянул он устало, разом растеряв всю настойчивость вместе со злобой. Разом обмяк, как наполовину спущенный воздушный шарик. – Кхм! Соня, я…

– Спасибо, – перебила его девушка и кивнула головой, пряча вернувшийся к ней привет из детства в карман.

Она уселась на стул, но к чаю больше не притронулась – напиток ей окончательно опротивел. На кухне повисла тягостная тишина. Ни отец, ни Соня не знали, что сказать друг другу. Мужчина не продумывал их встречу дальше момента, когда дочь возьмёт глиняную поделку из его рук. Избавиться от пугающего талисмана старшей дочери – вот какой была его цель.

– Ладно, поздно уже, – проговорила Соня, пытаясь по инерции сохранить хотя бы видимость того, что между ними всё нормально. – Я, наверное, пойду.

Отец промолчал. Девушка поднялась со своего места и, не поднимая взгляд, прошла в прихожую. Мужчина последовал за ней только когда она уже обулась и надела куртку.