Признаюсь без ложного стыда, миссис Барри единственное человеческое существо, внушающее мне страх и трепет. Я помнил ее бешеные вспышки гнева в бытность мою ребенком и еще более бурные и тягостные сцены наших примирений и, чем отправляться самому, не нашел ничего лучшего, как послать к ней моего фактотума Улика Брейди. По рассказам кузена, он был удостоен такой встречи, что не отважился бы поехать вдругорядь даже за двадцать гиней; его выгнали из дому со строгим наказом сообщить мне, что мать отреклась от меня на веки вечные. Родительское проклятие произвело на меня сильное впечатление, – я всегда был почтительнейшим сыном, – и я решил поехать к ней возможно скорее и грудью встретить неизбежные сцены и упреки в чаянии последующего примирения.

Как-то я принимал у себя цвет местной знати. Провожая по лестнице моего приятеля-маркиза и светя ему восковыми свечами, я увидел на приступке женскую фигуру, закутанную в широкий серый плащ. Я подумал, что это нищая, и подал ей монету, а затем, простившись с гостями, поторопился захлопнуть дверь. Уходя, я видел, что мои подгулявшие приятели окружили незнакомку и стали над ней подшучивать. Потом я с горечью и стыдом узнал, что незнакомка в капюшоне была не кто иная, как моя мать. Из гордости она поклялась, что никогда не переступит моего порога, но материнское сердце не камень: не в силах бороться с желанием увидеть сына после стольких лет разлуки, она закуталась в плащ, делавший ее неузнаваемой, и стала у моего подъезда. Теперь, наученный горьким опытом, я знаю, что мать – единственная женщина, которая никогда не обманет мужчину, единственная, чья любовь выдержит любое испытание. Представьте себе, какие часы провела добрая душа, стоя одна под открытым небом и прислушиваясь к веселому гомону, долетавшему из моих окон, к звону стаканов, взрывам смеха, нестройному пению и громкому «ура».

Когда после стычки с лордом Джорджем мне пришлось на время скрыться, я подумал, что вот прекрасный случай помириться с моей доброй матушкой; зная, что я в беде, она не откажет мне в убежище. Предупредив ее с нарочным, что у меня была дуэль, что мне грозят неприятности и необходимо на время скрыться, я спустя полчаса отправился следом и на сей раз не мог пожаловаться на прием. Босоногая девка, состоявшая в услужении у миссис Барри, проводила меня в пустую комнату, и вот дверь распахнулась, и матушка бросилась ко мне на шею с такими восторженными воплями и неудержимым ликованием, что этой сцены не описать словами, и только женщина, которая после двенадцатилетней разлуки держит в объятиях свое единственное дитя, в силах себе это представить.

Единственный человек, для которого наша дверь не была закрыта во время моего посещения, был его преподобие мистер Джоулс, матушкин духовный наставник; впрочем, сей джентльмен и не потерпел бы отказа. Придя, он первым делом смешал себе ромового пуншу, который, видимо, привык вкушать за счет моей доброй матушки, после чего громко крякнул и приступил к душеспасительной беседе на тему о моей греховной жизни, а особливо, о последнем ужасном деянии.

– Что вы заладили «грех да грех», – накинулась на него матушка; она сразу же вспыхнула, едва затронули ее сына. – Все мы грешники – сами же вы, мистер Джоуле, преподали мне эту истину неизреченной мудрости. А как же, по-вашему, должен был поступить бедный мальчик?

– Я посоветовал бы джентльмену воздерживаться от спиртного и избегать ссор, кои приводят к греховным поединкам, – ответствовал священник.

Но матушка пресекла его рацеи, заявив, что такое поведение пристало его сану и званию, но не представителю рода Брейди и Барри. Она даже радовалась, что я проткнул шпагой сына английского маркиза. И чтобы утешить ее, я рассказал ей о десятке других моих поединков, – кое-какие из них известны читателю.

Хоть я и пустил слух о тяжелом состоянии моего противника, жизнь его была вне опасности, и у меня не было особой надобности прятаться. Но так как матушка этого не знала, она забаррикадировала все окна и двери и выставила бессменный караул в лице босоногой девки Бетти, наказав ей при первом же появлении констеблей бить тревогу.

Я ожидал только моего кузена Улика, который должен был привезти мне желанную весть о прибытии леди Линдон; и, признаюсь, немало обрадовался, после двухдневного строгого заключения в Брее, за время которого я порассказал матушке все мои многообразные похождения и уговорил ее принять отвергнутые платья вместе со значительной прибавкой к ее более чем скромному пенсиону, которую я был счастлив ей предоставить, – признаюсь, я немало обрадовался, увидев отступника Улика Брейди, как назвала его матушка, подкатившего к крыльцу в моей карете; он привез нам приятные новости: матушке о том, что для молодого лорда миновала опасность, а мне, что графиня Линдон прибыла в Дублин.

Как жаль, что опасность так скоро миновала, – посетовала матушка сквозь слезы, – не будь этого, ты бы еще погостил у старухи матери.

Но я крепкими поцелуями осушил ее слезы и обещал часто навещать, а также намекнул, что у меня, возможно, скоро будет свой дом, где ее с радостью встретит благородная невестка.

– Кто же она, Редмонд, голубчик? – спросила старая леди.

– Одна из самых знатных и богатых дам в стране. Не какая-то Брейди, сказал я, смеясь, и, таким образом обнадежив старушку, привел ее в наилучшее расположение духа.

Нет человека добрее и незлобивее, чем я. Стоит мне достигнуть своей цели, и я делаюсь самым кротким существом на свете. После дуэли я еще с недельку болтался в Дублине, прежде чем счел нужным на время покинуть эту столицу. За этот срок между мной и моим противником состоялось полное примирение; я счел своим долгом заехать к нему на квартиру и вскоре стал его наперсником. У него был лакей, с которым я завязал самые лучшие отношения, да и людям своим велел оказывать ему всемерное внимание: мне, естественно, хотелось узнать поближе, каковы у милорда Джорджа отношения с госпожой замка Линдон, имеются ли еще претенденты на руку вдовы и как она восприняла известие о ранении.

Впрочем, юный джентльмен и сам сообщил мне немало интересного.

– Скажите, шевалье, – обратился он ко мне однажды во время моего утреннего посещения, – вы, похоже, старый знакомый моей родственницы графини Линдон. Она в последнем письме ругательски вас ругает, целая страница посвящена вам. Но всего забавнее, что раньше она это знакомство отрицала. Как-то в замке Линдон разговор зашел о вас и ваших выездах, которым дивится весь Дублин, – и прекрасная вдовушка клялась, что она даже имени вашего не слыхала. «А помнишь, мамочка, – возразил ей маленький Буллингдон, – к нам ходил в Сна такой высокий брюнет, еще у него глаза с косинкой, он спаивал мистера Ранта и подарил мне шпагу, – мистер Барри, кажется». Но миледи услала мальчика из комнаты и продолжала уверять, что никогда вас не встречала.

– Так вы, значит, сродни миледи Линдон и близко с ней знакомы? спросил я с удивлением, приняв серьезный и задумчивый вид.

– В том-то и дело, – отвечал юный джентльмен. – Я как раз приехал из замка Линдон, когда так неудачно напоролся на вашу шпагу. А главное, в самый неподходящий момент.

– Чем же этот момент хуже другого?

– Видите ли, шевалье, насколько я понимаю, вдова ко мне благоволит, и только от меня зависит сделать наши отношения еще более близкими. Правда, она значительно меня старше, но в Англии нет сейчас лучшей партии.

_ Милорд Джордж, – сказал я. – Не сочтите за дерзость, если я обращусь к вам с откровенной, хоть и несколько странной просьбой: вы не покажете мне письма миледи?

– Что за странная просьба? – воскликнул он с возмущением.

– Не сердитесь! Ну, а если я предъявлю вам письма леди Линдон, вы покажете мне, что она вам пишет?

– Черт побери, что это значит, мистер Барри?

– Это значит, что когда-то я страстно любил леди Линдон. Это значит, что и она – как бы это сказать – отличала меня перед другими. Это значит, что я и сейчас люблю ее безумно и либо сам умру, либо убью человека, который станет у меня на дороге.