Итак, деньги у Маньи вскоре разошлись. Но хотя у еврея оставался в закладе изумруд, стоивший, конечно, раза в три больше взятой под него суммы, банкир не собирался ограничиться этой данью и вскоре наложил на несчастного шевалье свою властную руку. Его приятели и единоверцы в X. – маклеры, банкиры и барышники, промышлявшие кто чем мог при дворе, должно быть, сообщили гейдельбергскому собрату, каковы отношения между принцессой и Маньи, и негодяй решил выжать из своих жертв как можно больше. Тем временем мы с дядюшкой и не подозревали о заложенной под нашими ногами мине – и чувствовали себя на гребне успеха, ибо счастье благоприятствовало нам и в картах, и в той, более крупной, матримониальной игре, которую мы затеяли.

Не прошло и месяца, как еврей-банкир начал шантажировать де Маньи. Он сам явился в X. вымогать новые проценты, иначе говоря, требовать платы за молчание, и грозился продать изумруд. Маньи дал ему денег – принцесса снова выручила своего трусливого любовника. Однако успех только разжег аппетит бессовестного вымогателя Я не знаю, сколько было стребовано и уплачено за злополучный камень, – знаю лишь, что он всех нас погубил.

Как-то вечером, мы, по своему обыкновению, держали банк у графини Лилиенгартен, и Маньи, опять бывший при деньгах, то и дело швырял на сукно все новые столбики золота – ему, как обычно, не везло. В разгар игры ему принесли записку, и, читая ее, он страшно побледнел. Но хотя в тот вечер он терял ставку за ставкой, он все же сыграл еще несколькой талий, с тревогой оглядываясь на часовую стрелку, и наконец, спустив, должно быть, последний столбик, вскочил со страшным проклятием, испугавшим кое-кого из более чинной публики, и ринулся к выходу. За окном послышался беспорядочный конский топот, но мы были слишком заняты, чтобы поинтересоваться, что там происходит.

Вскоре кто-то из вошедших в зал сообщил графине:

– Вот так история! В Королевском лесу нашли убитым еврея-банкира, и, представьте, нашего Маньи арестовали тут же по выходе из зала.

Услышав эту странную новость, игроки поспешили разойтись, и мы на этот вечер закрыли банк. Маньи сидел рядом со мной (метал дядюшка, а я выплачивал выигрыши и сгребал ставки). Заглянув под его стул, я нашел брошенную им скомканную записку, в которой прочел следующее:

Я узнал руку старого генерала де Маньи. Когда мы с дядюшкой направлялись в тот вечер домой, поделив с графиней Лилиенгартен весьма крупную выручку в банке, настроение наше было сильно испорчено чтением записки. «Что же это значит? – спрашивали мы себя. – То ли Маньи ограбил еврея, то ли его шашни стали известны принцу?» И в том и в другом случае мои притязания на графиню Иду потерпели серьезный урон; постепенно до меня стало доходить, что моя «козырная карта» разыграна и, по всей вероятности, бита.

И она действительно была бита, хоть я и сейчас стою на том, что играл умно и с большим присутствием духа. После ужина (из осторожности мы предпочитали не есть за игрой) я так разволновался, что уже в полночь решил совершить вылазку в город – узнать, почему арестован Маньи. Но у порога наткнулся на часового, который и сообщил мне, что мы с дядюшкой взяты под стражу.

Шесть недель просидели мы под домашним арестом, за нами был установлен такой надзор, что сбежать не было возможности, даже если бы мы думали о побеге; но, не чувствуя за собой вины, мы ничего не боялись. Наша жизнь была у всех на виду, и мы не только не страшились допроса и следствия, но даже призывали их. За эти шесть недель произошли весьма крупные и трагические события, о коих мы узнали по выходе из заключения, но только в самых общих чертах, как знала о них вся Европа, – подробности остались нам неизвестны, и только много лет спустя довелось мне их услышать. Я привожу их здесь в том виде, в каком они были рассказаны мне дамою, которая из всех людей на свете имела наибольшую возможность ознакомиться с ними из первых рук. Но пусть лучше ее рассказ послужит содержанием следующей главы.

Спустя двадцать с лишним лет после событий, описанных в предыдущих главах, я как-то прогуливался с миледи Линдон по ротонде парка Ранела. Стоял 1790 год, эмиграция французской знати уже началась, престарелые графы и маркизы толпами высаживались на английские берега, но это были еще не те изможденные, унылые тени, которые так примелькались нам несколько лет спустя; нет, эти беглецы были здравы и благополучны, и они вывезли с собой немало свидетельств французского великолепия и роскоши. Итак, я прогуливался с миледи Линдон, и сия достойная матрона, вечно донимавшая меня бешеной ревностью и радовавшаяся каждому предлогу мне досадить, углядела в толпе иностранку, смотревшую на меня как-то особенно пристально, и, конечно, не преминула спросить, что это за чудовищно жирная немка строит мне глазки? Напрасно я рылся в памяти: я чувствовал, что мне знакомо это лицо (как жена правильно заметила, оно было жирное и обрюзглое), но так и не узнал той, что в свое время считалась одной из первых красавиц Германии.

А между тем это была не кто иная, как мадам Лилиенгартен, любовница, или, как некоторые утверждали, морганатическая супруга старого герцога X., отца герцога Виктора. Спустя несколько месяцев после кончины старшего герцога она докинула X. и, по слухам, поселилась в Париже где какой-то ловкий проходимец, польстившись на ее капиталы, женился на ней, что, впрочем, не помешало ей сохранить свой квази-королевский титул и претендовать, под дружный смех посещавших ее парижан, на почести и церемониал, подобающие вдовствующей монархине. В ее аудиенц-зале был воздвигнут трон, и слуги, а также льстецы и угодники, обивавшие ее пороги в чаянии подачек, именовали мадам Лилиенгартен не иначе, как «Altesse»[39]. Говорили, что она злоупотребляет спиртными напитками, и лицо ее, надо признать, носило следы этой привычки, – куда девалась ее бело-розовая наивно-добродушная красота, когда-то пленившая монарха, который не пожалел для нее графской короны!

Старая дама так и не остановила меня в парке, но ей не стоило труда узнать мой адрес, – я был в ту пору не менее популярен в Лондоне, чем принц Уэльский, мой дом на Беркли-сквер был известен каждому, – по этому-то адресу она и прислала мне на следующее утро письмецо: «Старинная приятельница мосье де Баллибарри, – говорилось в нем (на чудовищном, кстати, французском), желала бы встретиться с шевалье, потолковать о прежних счастливых временах. Розина де Лилиенгартен (возможно ли, чтобы Редмонд Баллибарри ее забыл?) будет все утро у себя дома на Лейстерфилдс в ожидании того, кто не прошел бы мимо нее так равнодушно двадцать лет тому назад».

Это и впрямь была Розина де Лилиенгартен – такую пышно распустившуюся Розину не часто встретишь. Я нашел ее в довольно приличном бельэтаже на Лейстерфилде (бедняжка спустилась потом гораздо ниже), за чашкой чаю, почему-то сильно отдававшего коньяком, и после обычных приветствий, уместных в жизни, но утомительных в повествовании, и беспредметных разговоров о том, о сем она вкратце поведала мне о событиях, происшедших в замке X., – мне хочется озаглавить их «Трагедия принцессы».

– Вы, конечно, помните мосье де Гельдерна, министра полиции. Он был голландец по происхождению – мало того, из голландских евреев. Но хотя это пятно на гербе министра не было ни для кого секретом, всякое сомнение в чистоте его родословной приводило его в бешенство. Заблуждения своих предков он старался искупить неистовыми изъявлениями набожности и суровыми подвигами благочестия. Каждое утро посещал церковь, каждую неделю ходил к исповеди, а уж протестантов и евреев ненавидел, будто какой-нибудь инквизитор. Он не пропускал случая доказать свое рвение, преследуя тех и других, едва лишь к этому представлялась возможность.