– Да это же слуга шевалье де Маньи, одного из шталмейстеров ее высочества! – И, не слушая оправданий несчастного, повелел его бросить в каземат.
Приказав подать себе лошадь, он тут же поскакал в замок к принцу и попросил немедленной аудиенции. Как только его пропустила стража, он предъявил его высочеству изумруд.
– Этот камень, – сказал он, – был найден у гейдельбергского еврея, который за последнее время зачастил к нам в город; у него какие-то дела с шталмейстером ее высочества, шевалье де Маньи. Нынче утром слуга шевалье вышел из дворцовых ворот вместе с евреем; позднее люди слышали, что он выспрашивает, какой дорогой старик поедет обратно; он, видимо, следовал за своей жертвой, а может быть, поджидал в лесной чаще; мои дозорные в Королевском лесу наткнулись на него, когда он шарил у еврея в карманах. Человек этот во всем запирается, но на нем найдены большие деньги в золотых червонцах; и хотя мне было нелегко прийти к такому решению – заподозрить человека с именем и репутацией мосье де Маньи, – все же я считаю нашим долгом допросить шевалье по этому делу. Поскольку же мосье де Маньи находится на личной службе ее высочества и, как я слышал, пользуется ее доверием, я не посмел задержать его без соизволения вашего высочества.
Разговор этот происходил при шталмейстере принца, друге старого барона де Маньи. Услышав страшную новость, он поспешил к старому генералу рассказать, в чем обвиняют его внука. Быть может, и его высочеству было благоугодно, чтобы его старый друг и боевой наставник получил эту возможность спасти честь семьи: во всяком случае, начальник конницы мосье де Хенгст, герцогский шталмейстер, был милостиво отпущен и беспрепятственно отправился к барону, чтобы сообщить, какое ужасное обвинение тяготеет над несчастным шевалье.
Возможно, старик предвидел нечто подобное, потому что, выслушав Хенгста (как этот последний мне рассказал), он лишь произнес: «Да сбудется воля божья!» Некоторое время он и пальцем не хотел пошевелить в этом деле и, только поддавшись уговорам друга, написал то самое письмо, которое Максим де Маньи получил за карточным столом.
Пока шевалье проигрывал деньги ее высочества, полиция произвела у него обыск и обнаружила сотни доказательств – не совершенного злодеяния, но его преступной связи с принцессой: ее подарки и страстные послания, а также черновики его собственных писем, отправленных в Париж таким же юным повесам, как он сам. Ознакомившись с этими бумагами, министр полиции собрал их в папку и, запечатав, передал его высочеству принцу Виктору. Точнее сказать, я догадываюсь, что министр с ними ознакомился, потому что, вручая их наследному принцу, заявил, что, во исполнение приказа его высочества, он конфисковал бумаги шевалье, но что сам он, Гельдерн, разумеется, в них не заглянул. А так как его нелады с обоими господами де Маньи достаточно всем известны, то он и просит его высочество назначить для расследования какое-нибудь другое официальное лицо.
Все это происходило в то время, когда шевалье был прикован к игорному столу. Ему отчаянно не везло – это вам, мосье де Баллибарри, в те дни валило счастье. Он упорно ставил и скоро потерял свои четыре тысячи дукатов. Тут пришла записка его дяди, и так был велик азарт, владевший этим отчаянным игроком, что, прочитав ее, он сразу же спустился во двор, где ждала оседланная лошадь, забрал деньги, которые несчастный старик сунул в седельные кобуры, поднялся наверх, поставил – ив мгновение их проиграл; когда же решил бежать, было уже поздно: его схватили у меня в прихожей, как и вас, когда вы воротились к себе домой.
Едва его привели в кордегардию под конвоем, как старый генерал, дожидавшийся там, бросился ему на грудь и обнял – впервые, говорят, за много лет.
– Он здесь, господа, – воскликнул генерал, рыдая, – слава богу, он непричастен к грабежу! – а потом упал в кресло, не в силах совладать с чувствами, которые, по словам присутствовавших, было тяжко наблюдать у человека столь прославленной храбрости, известного своей суровостью и хладнокровием.
– Грабеж?! – воскликнул молодой человек. – Клянусь небом, руки у меня чисты! – И тут между ними разыгралась сцена трогательного примирения, после чего молодого человека отвели из кордегардии в тюрьму, откуда ему уже не суждено было выйти.
В ту ночь герцог ознакомился с бумагами, оставленными у него Гельдерном. Он, видимо, только что приступил к их чтению, когда отдал приказ о вашем аресте; ведь вы были взяты под стражу в полночь, а Маньи – в десять часов вечера; после этого старый барон еще заезжал к его высочеству протестовать против ареста внука и был встречен ласково и милостиво. Его высочество заявил, что уверен в невиновности молодого человека, тому порукой знатное происхождение и кровь, текущая в его жилах. Но против него тяжкие улики: известно, что он в этот день беседовал с евреем с глазу на глаз; что у него имелись на руках большие деньги, которые он тут же проиграл, и заимодавцем его был, по-видимому, тот же еврей; что он отправил слугу вслед за евреем, а тот, узнав, когда банкир уезжает, подстерег его на пути и ограбил. На шевалье пало тяжкое подозрение, и простая справедливость требует, чтобы его взяли под стражу; тем временем, пока он не докажет свою невиновность, его будут содержать не в позорном заточении, а сообразно имени и заслугам его славного деда. С этим уверением и дружеским рукопожатием принц отпустил в тот вечер генерала де Маньи; и ветеран удалился на отдых, почти утешенный в своем горе и уверенный в скором освобождении Максима.
Наутро, едва рассвело, принц, видимо, читавший те письма всю ночь напролет, в гневе кликнул пажа, спавшего в комнате через коридор, приказал подать лошадей, которых всегда держали для него взнузданными на конюшне, и, бросив всю пачку в шкатулку, передал ее пажу с приказом следовать за ним с этой ношей. Юный паж (мосье де Вайсенборн) рассказал это юной даме, принадлежавшей в то время к моему двору, – теперь она мадам де Вайсенборн, мать многочисленного семейства.
По рассказам пажа, с его августейшим господином произошла за эту ночь разительная перемена, – он еще не видал его таким. Глаза налились кровью, лицо было мертвенно-бледное, платье висело, как на вешалке, и этот человек, всегда являвшийся на смотры подтянутый и аккуратный, как любой его сержант, скакал на заре по пустынным улицам с непокрытой головой и развевающимися по ветру непудреными волосами, производя впечатление сумасшедшего.
Паж со шкатулкой в руках грохотал следом, еле поспевая за своим господином; так они проскакали от замка до города и через весь город до усадьбы генерала. Часовые у подъезда испугались при виде странной фигуры, бежавшей к ним от ворот, и, не узнав герцога, скрестили штыки и преградили ему дорогу. «Дурачье! – воскликнул Вайсенборн. – Да ведь это же принц!» Он дернул ручку звонка, словно то был набатный колокол, привратник не спеша распахнул дверь, и его высочество ринулся к спальне генерала – все так же провожаемый пажом со шкатулкой.
– Маньи, Маньи! – загремел принц, барабаня в запертую дверь. Вставайте! – И на испуганные вопросы за стеной отвечал: – Это я, принц Виктор! Вставайте! – Наконец дверь открылась, и генерал, показавшийся на пороге в robe de chambre[40], пригласил принца войти. Паж внес шкатулку и получил приказ дожидаться в прихожей. Однако в спальню мосье де Маньи открывались из прихожей две двери – большая, которая, собственно, и была входом, и маленькая, ведущая, как это часто бывает в домах на континенте, в небольшой чулан за альковом, где стоит кровать. Эта дверца была открыта, и мосье де Вайсенборн видел и слышал все, что происходило рядом.
Встревоженный генерал спросил, какой причине он обязан столь ранним визитом его высочества, на что принц ответил не сразу: он вперился в старика безумными очами и забегал по комнате взад и вперед.
Наконец он сказал: «Вот причина!» – и ударил кулаком по шкатулке; спохватившись, что с ним нет ключа, он бросился к двери со словами: «Должно быть, он у Вайсенборна», – но заметил висящий на стене couteau de chasse[41], сорвал его с крюка, сказав: «И это сгодится», – и принялся ковырять им ларчик красного дерева. Кончик ножа сломался, принц злобно выругался, но продолжал орудовать обломком, больше отвечавшим его цели, чем длинное заостренное лезвие, и наконец взломал сундучок.
