– Как раз совсем наоборот, Анастасия Ильинична, – мягко произнёс он. – Я хочу, чтобы вы помогли мне спасти этих людей от неминуемой гибели…

Холодная отчуждённость в глазах женщины снова сменилась удивлением.

– Я не понимаю вас, Иван Николаевич…

– Не стану от вас скрывать, Анастасия Ильинична, мне нужен свой человек, чтобы осуществить свой план, – прямолинейно и откровенно заявил полковник. – Ещё вчера я не знал, как и кто мне сможет помочь в моём деле, а сегодня я рискнул об этом заговорить с вами… Разумеется, вы можете отказаться, но сначала всё по порядку, – он сделал глубокий вздох, отхлебнул из чашки глоток чая и продолжил: – Видите ли, я, перед тем как идти к вам, просмотрел «Личное дело» Николая и понял, что лучшей кандидатуры мне просто не найти. Там записано, что вы преподавали немецкий, английский и французский на факультете иностранных языков в университете имени Ломоносова, отмечены трудовыми наградами… А, судя по тому, какой у вас сын, вы хорошая мать и просто порядочный и честный человек! – не стал он растягивать дифирамбы.

У женщины от застенчивости на щеках появился яркий румянец.

– Вот я и подумал, что с вашей помощью мне удастся многих избавить от смерти…

– Это возможно?! – не сдержала удивлённого возгласа хозяйка.

– Для начала я оформлю вас, Анастасия Ильинична, своим секретарём-переводчицей, – не спеша стал пояснять Жогов. – Нам придётся очень часто отправляться в командировки по нашим штабам, расположенным не только в Прибалтике и на Украине, но и за рубежом. Думаю, что в число первых командировок я включу поездку к вашему сыну и надеюсь, что мне удастся вернуть его на Родину…

– Как же это?! Ведь его сразу…

– Не волнуйтесь, Анастасия Ильинична, я позабочусь, чтобы его не репрессировали! – поспешил её успокоить гость. – На этот случай у меня имеются кое-какие соображения: он вернётся домой с другими документами и под чужой фамилией, а когда будет объявлена амнистия, то я помогу ему вернуть своё прежнее имя, – обстоятельно объяснил он и задумчиво добавил: – Может быть, и он согласится помочь мне в моём трудном деле, хотя… хотя он уже столько хлебнул, что… – не закончил он фразы и внимательно посмотрел на женщину. – Ну, как?.. Вы согласны?..

– Но, право, Иван, ты ведь так ничего и не объяснил, кроме того, что вернёшь Николая, – смущённо отреагировала женщина. – Что я должна буду делать помимо официальной работы секретаря-переводчика? Ведь твоё предложение звучит как плата за благополучное возвращение моего сына, а это очень похоже на хорошо завуалированный шантаж…

– Резонно, – согласился Жогов. Теперь пришла очередь засмущаться ему. – Простите, Анастасия Ильинична… проклятая профессиональная привычка вести интригу даже тогда, когда в этом нет никакой необходимости. Ещё раз простите…

Он видел и чувствовал, что каждый контрвопрос женщины вселяет в него всё больше уверенности в том, что более надёжного человека для осуществления своих планов ему просто не найти.

– Вы что замолчали?

– Ещё раз пытаюсь проанализировать, правильно ли я делаю, что посвящаю вас в свои планы, – честно признался гость. – В общем, дело обстоит так, Анастасия Ильинична: сейчас наложен запрет на смертную казнь, и думаю, что этих женщин и детей непременно интернируют в какие-нибудь спецлагеря нашей необъятной страны, где все они будут обречены на медленную голодную смерть. Я хочу с вашей помощью спасти их…

– Каким образом?

– Я пока и сам не знаю, но один из приблизительных вариантов я могу назвать – оформлять интернированным поддельные документы и отпускать их на волю.

У женщины округлились глаза. На мгновение воцарилась пауза, после которой она сдавленно прошептала:

– Ваня, ты в своём уме?

– Абсолютно!

– Но ведь тогда тебя самого могут репрессировать, если кто-нибудь дознается…

– На то, что я оформлю вашему сыну поддельные документы, вы реагировали совсем по-другому, – холодно ответил Жогов.

Женщина опустила глаза.

– Я должна подумать, – после некоторого молчания сказала она.

– Я не возражаю.

– А тебе не жаль себя, Ваня?

– Что? – не понял полковник.

– Тебе не жаль ввергать себя в такую авантюру и за собой тянуть других? Ведь в случае обнаружения подложных документов тебя… – она сделала паузу и затем добавила: – … и меня, в том числе, объявят врагом народа!

– Ах, вот вы о чём!

– Да, конечно! Я не в том возрасте, чтобы жить по легенде о Прометее, да и тебе не советую!.. За такие дела с твоей груди быстренько слетит звёзда Героя!

Жогов с сожалением посмотрел на неё и горько усмехнулся.

– Жаль, что мы не поняли друг друга! Пишите письмо Николаю, а я постараюсь оформить на него документы и вернуть его в ваши объятия живым и здоровым, – он посмотрел на часы и добавил: – В моём распоряжении осталось всего двадцать минут, и я больше не буду вас отвлекать от дела ненужными и бездарными разговорами…

Он отвернулся к окну, взяв в руки чашку с чаем и оставив женщину наедине с листком бумаги для письма сыну. Через секунду у него за спиной раздался тяжёлый вздох, он обернулся и увидел пристальный взгляд женщины, в котором слились и боль, и испуг, и смятение…

– Каждый, кто отдал свою жизнь на этой войне в борьбе с фашизмом, достоин называться Прометеем, ибо погибли они за других, за тех, чей огонёк жизни ещё не загорелся, – тихо сказал он. – И вы правы, Анастасия Ильинична, я далеко не легендарный герой, но мне довелось недавно узнать о человеке, с которым не могли бы сравниться и миллионы Прометеев, и моя звёзда Героя перед ним ничто… не смотря на то, что я ей дорожу!

– Кто это? – несмело спросила женщина.

– Януш Корчак!.. Его настоящее имя Генрик Гольдшмит. Это поляк – врач, педагог и писатель. Он погиб в газовых камерах Треблинки, в Варшавском гетто, вместе со своими воспитанниками, – тихо и размеренно говорил полковник. – Я был тогда в СМЕРШе второго Белорусского фронта, когда мне довелось инспектировать дела узников Варшавского гетто… Там я и наткнулся на дело шестидесятичетырёхлетнего старца с очень интересной судьбой: он был писателем, врачом и педагогом, создавшим за свою жизнь немало сиротских домов и интернатов. Он защищал права детей-беспризорников в судах, лечил их и написал о них множество книг… Но больше всего меня потрясла его смерть, – понизил он голос. – Эсэсовцы предоставили Корчаку возможность остаться в живых, но он не бросил своих воспитанников, а их насчитывалось на тот момент более двухсот детей, и шагнул за ними в газовую камеру! Нашлось даже несколько очевидцев из военнопленных, которые работали в крематории Треблинки. Они рассказали, что этот славный пожилой поляк постоянно успокаивал детей и рассказывал им сказки… до самой смерти!.. Когда же двери душегубки были открыты после казни, то эсэсовцы увидели, как мёртвые дети обнимали его!.. Да-да, они даже мёртвые обнимали его! Это ли не образец отеческого отношения к детям?!.. Да он мог заменить собой любую мать! А вы?! – резко повысил он голос. – Вы?!.. Я думал, что вы настоящая мать!.. – с горечью закончил он.

Жогов поднялся из-за стола и направился в коридор. Одевшись, он вернулся в кухню. Женщина сидела более чем в подавленном состоянии.

– Я оставляю вас, так как у меня больше нет времени, а завтра я пришлю к вам своего человека за письмом, – холодно отчеканил её гость. – Прощайте!

Он ушёл, а она ещё долго сидел за кухонным столиком и неподвижно смотрела пустым взглядом на чистый лист бумаги…

**** **** ****

На улице свежий морозный воздух немного остудил разгорячённый пыл полковника, но чувствовал он себя прескверно. Всеми своими органами осязания он чувствовал, что не имел права так разговаривать с пожилой женщиной. «В конце концов все под одним небом ходим, – размышлял он, возвращаясь к себе в отдел. – И она вправе поступать так, как захочет!.. К тому же то, что я предложил, – очень опасно! И в случае провала она предстанет перед судом как враг народа!.. Да, это очень опасно!.. – продолжала сверлить его мозги навязчивая мысль. – Из-за детей!..» Он внезапно остановился посреди улицы и, глядя перед собой пустым взглядом, пробормотал: