Анастасия Ильинична в ответ только радостно улыбнулась. Увидев, что она не возражает против такого решения, Жогов успокоился. Он приступил к дальнейшей работе и теперь думал о том, что здесь, в Майценехе, его ничто уже не задерживает и надо побыстрее разобраться с кипой «Личных дел» заключённых фильтрационного пункта. Мысль о его беспомощности перед задуманным им самим подстёгивала его. Ему было стыдно, что он так позорно заканчивает, фактически не начав, такое благородное дело. Он не хотел больше оставаться даже ни на один лишний день в опостылевших в одночасье стенах Майценеха.
В этот день Жогов проработал до поздней ночи и решил не возвращаться в общежитие, а переночевать в своём кабинете на довольно-таки роскошном диване, обитом чёрной кожей. «Наверное, на нём ночевал не один гестаповец, – думал он, укладываясь на него и укрываясь шинелью. – Как, однако, интересно мир устроен: вчера на нём спал палач, сегодня – освободитель!..» Засыпая, он думал ещё и о том, сколько несправедливости вершится в этом мире – и всё по чьей-то сумасбродной прихоти… «Где же та красота, которая спасёт мир? – думал он. – Разве только красота? А как же мудрость – высший символ человеческого разума!..» – проносились в его голове обрывки мыслей. И он не заметил, как уснул.
Но долго спать ему не пришлось: через час с небольшим к нему в кабинет ввалился Суворов в сопровождении целой свиты дежурных фильтрационного пункта.
– Иван Николаевич, проснитесь, – громко обратился он к спящему, склонившись над его головой и теребя за плечо. – Проснитесь!.. ЧП у нас!
– Что? – не понял спросонок полковник, едва продирая глаза сквозь слипшиеся веки. – Как вы сказали?
– Я сказал, что у нас чрезвычайное происшествие, и я пришёл к вам, чтобы известить об этом! – чётко отрапортовал Суворов. – А заодно и посоветоваться, что делать и как действовать дальше…
Жогов уже пришёл в себя и, усевшись на диване, вяло тёр руками глаза.
– Вы хоть бы толком объяснили мне, что всё-таки произошло, – глубоко зевнул он. – А то ворвались, как… Что случилось-то?
– В секции, где содержатся многодетные женщины… ну те, которые работали здесь, в концлагере, на фашистов… В общем, одна из них свела счёты с жизнью, и что теперь делать с её детьми, ума не приложу, – посетовал Суворов.
– Как это «свела счёты»? – в недоумении посмотрел на него полковник.
– Вот так!.. – развёл руками комендант. – Перерезала себе вены заточенной ручкой ложки на обеих руках, пока дети спали… Что вот теперь делать с ними, ума не приложу, они-то, вроде бы, как и ни при чём, что их мать продалась … Что делать-то будем, а, товарищ полковник?! Ведь теперь, вроде бы, с детей автоматически снимается обвинение в том, что они «враги народа». А отправлять их без матери – так они все погибнут!.. Маленькие ещё совсем…
– Подожди, подожди, Александр Михайлович, – влезая в свои сапоги, остановил его Жогов. – Не строчи, как из пулемёта, а то у меня от твоей скороговорки настоящая путаница в голове!..
Суворов выжидающе замолчал.
– Ну-ка, для начала проводи меня в ту камеру, – распорядился Жогов, – я посмотрю, что там… А потом мы подумаем, что предпринять, – он вдруг почувствовал, как сердце его ёкнуло и что-то необъяснимое обволокло его рассудок.
Поднявшись на второй этаж, они прошли в камеру, в которую полковник ещё не наносил визита. Там, словно запуганные котята, жались друг к дружке пятеро ребятишек, а двое малышей сидели у изголовья матери и теребили её за волосы и за лицо. Один из них совсем маленькими пальчиками открывал мёртвой матери веки и, плача, просил её, чтобы она встала. От увиденного у офицера всё похолодело внутри: женщина лежала на полу в луже крови, и оба малыша, и жавшиеся друг к другу дети также были в крови с ног до головы. По-видимому, они все пытались воскресить мать – их единственную надежду на спасение и жизнь! На стене Жогов увидел надпись, сделанную кровью: «… Я не хочу, чтобы, возвращаясь на Родину, мои дети несли на себе позор своей матери. Я уношу его с собой. Простите меня за всё…» Он развернулся и вышел из камеры. За свою короткую, но насыщенную событиями жизнь он был свидетелем многих событий, но видеть плачущих, вымазанных кровью детей возле трупа матери в луже её крови – к подобным сценам он не мог привыкнуть! Казалось бы, за долгие годы войны должен, но нет! У него у самого кровь стыла в жилах, когда он видел такое… И для него не было абсолютно никакой разницы в такие моменты, кем была до этого мать осиротевших детей, так как эти несмышлёныши ещё, ровным счётом, ничего не понимали в жизни. И грех было сваливать на них вину их родителей. Он смотрел на них просто как на детей.
– Ну так что же будем с ними делать? – вывел его из оцепенения вопрос Суворова.
– Сначала уберите труп из камеры, – ледяным тоном ответил полковник. – Потом приведите её в надлежащий вид и как следует вымойте детей… А что с ними делать, будем решать завтра утром на совещании. Да!.. И постарайтесь успокоить детей, – угрюмо закончил он. – Придумайте что-нибудь, чтобы они не плакали.
В ответ Суворов лишь скривил губы в иронической усмешке и сделал вид, что разговаривает сам с собой:
– Такая задача, пожалуй, окажется нам не под силу, – пробубнил он себе под нос. – Тут, глядя на них, сам едва сдерживаешь слёзы.
И он был прав. Жогов испытывал те же самые чувства, а потому поскорее хотел уйти подальше от детского плача, разрывающего душу. Что ни говори, а они уже сполна хлебнули горя в концлагере, и смерть матери для них – это их смерть! Эта мысль не давала покоя Жогову до самого утра. «Прав Суворов, говоря, что без матери они погибнут, – думал он, лёжа на диване, укрывшись шинелью с головой. – У них и без того шансы на то, чтобы выжить, были невелики, а сейчас и подавно их не осталось. Но что же делать? Согласно приказу, смерть родителей не снимает ответственности с детей, и, следовательно, я должен отправить их в Россию… в ГУЛАГ… А там их поджидает… кривая старуха с косой!» – сверлила его мозг эта мысль. И всё-таки что-то необъяснимое витало в воздухе и подсказывало ему, что именно сейчас, использовав случай смерти матери, детей можно спасти. Именно по этой причине у него ёкнуло сердце, когда он услышал о самоубийстве женщины, и именно по этой причине он раньше времени не стал посвящать Суворова в то, о чём говорится в приказе: – «… вина родителей не снимается с детей в случае их смерти…» Но что это за тонкая интуиция, которая оставалась без ответа?
Жогов так и промучился до утра, не сумев найти реальных очертаний того необъяснимого чувства, которое заставило его сердце сбиться с обычного ритма. Утром он с нетерпением ждал коменданта, чтобы посовещаться с ним, но, к его большому удивлению, вместо Суворова пришёл Эрих Крамер, и полковник не сразу понял, чего тот хочет от него.
– Я, старик, ещё не занимался твоим делом, – откровенно и вместе с тем очень устало признался офицер. – У меня не было времени, ты уж извини, но и сейчас мне некогда: сейчас сюда должен прийти комендант, и я как раз поговорю с ним, чтобы он тебя отправил вместе с твоими племянниками. Зайди часа через полтора…
Немец, услышав перевод, замахал руками.
– Я сам от коменданта, – сказал он.
– Так ты уже сам договорился! – облегчённо вздохнул Жогов.
– Нет, я не договорился. Я пришёл вместо коменданта, – пояснил Эрих Крамер. – Он прислал меня на совещание…
– Не понял, – от удивления брови у офицера поползли вверх. – То есть как?!..
– Утром я пришёл на дежурство в котельную и от сменщика услышал, что сегодня ночью произошло здесь, в фильтрационном пункте, – стал антифашист объяснять причину такого поворота событий и свой визит вместо коменданта. – Я тогда попросил сменщика ещё немного поработать, а сам пошёл к Суворову и сказал ему, что у меня есть много друзей- антифашистов, оставшихся без семей, которые с удовольствием взяли бы русских детей себе… разумеется, оформив официальную опеку над ними, – добавил Крамер после короткой паузы. – Ведь у вас, наверное, тоже есть дети, и вы хорошо понимаете, что без семьи и детей жизнь теряет всякий смысл… Я правильно говорю? – нерешительно посмотрел он на офицера.
