рыбе в Волге не коснуться рыбы на Луне,
в серебре зеленом не совпасть их чешуе, губы губою
Ефросинье не найти рукою не нащупать, не прижать
вот лягушка смотрит на Луну далеким взглядом
вот идет посол, одетый в мешковину утра.
Уходила дочь его над крышами стопой как твердой лодкой
и собака лаяла со всех сторон и собирался ветер
вот идет она вверху – нога не чует ногу и глаза ее
смотрят на лягушку и себя, на Ефросинью и кричат
молча, – как убитый на войне земной солдат
все плывет без воздуха к Луне оторванным челом,
будто б колокол в Кремле ногою из себя же вышел,
перелившись в звук, что человеку ничего не скажет
но становится себе далеким дном как лодка и Луна
и острее лезвия рубанка кровь ее по склону побежала
шариками прыгала и бусами меж самолетов,
дирижаблей, серафимов
взяла из секретера пистолет и слово теплое ему шепнула
и пуля к ней летела и кричала закрывая синие глаза
и чей-то поцелуй за ней пошел словно верблюд
двугорбый и родной
и плакал в номере посол чужой отцовской головой
а дети в мяч играли и бросали телефоны до Луны
визжа как куклы и трамвай меж них бежал до Костромы
как ты тяжек и бел, Гераклит, как пернат!
если ширить грудь, то отсверкивает там бассейн
один для греков и варваров с быстрой в углу
бабочкой. Артемида порой в нем торс омывает,
зренье всех спрятав между лопаток, сомкнув
их как третье веко. И мир сгорает в умном Огне.
Гераклит сидит на крашеной плоской скамейке
смотрит на воду в лицах и линзах живых,
кашляет сворачивается в улитку дышит дешевым вином
кричит: мама я больше не могу мама,
я больше не могу слезы текут по щетине,
пластмассовый тренерский свисток на загорелой груди
И все же,
мы рисуем тяжкие крылья, уплотняем взглядом
их хищные формы, это мы лебеди, мы
это наши ступни
размозженные в красную плоскость Зевсом,
и в ветре из боли и слез
на ногах ничтожных не беговых пропащих
мы выстоим, мы рванемся
за мной ты ходишь, зверь небесный,
то невесом, то в гром ты разойдешься, в короб
и туфелька твоя белей невесты
и голоса твои поют из хора
пастью играешь меж сломанных автомобилей,
в ней медом шарманка поет, Самсон корчует колонну
не знаю где мертвой водой тебе брызнули в голос
где колокол вставили в грудь чтобы гулом качался
за мной он ходит то лисой то волком,
вот так, как я хожу – собой в ногах тону
собой не быть хочу – другим, другим
где ходят звери все в колоннах
и друг на друга смотрят
меж сломанных машин, что синие леса
я из небес пришел, как Лермонтов, как Илия
где ангелы не песнь —
кровь дальнозоркую в объятьях держат
с твоей душой свое смешавши тело
и целлулоидное тело
мое разбито здесь на соты и ячейки
их голосом из звезд и спутанных волос
и зверь идет словно вода из лейки
словно в блокадный Ленинград обоз
навстречу я расту, как огненный цветок
О если бы я только мог…
я так хочу дышать! В зеленые сады
белым мячом бросаться и ловить
в их льдяных сквозняках и лаять и рычать
и пить стакан из высоты
и слово тайное звезде морей кричать
и смотрит мне в глаза веселый и свирепый
зверь, что лицо скрывает как магнит
и, узнанный, он в ночь кричит
и плачет в нем Илья, и львиный, и смиренный.
и с ним летит мой зверь, как будто горсть
раскрыли с бусинами – щелкают и скачут,
я тоже зверь, я не могу иначе,
я небу человек, простор и кость!
я человеку – гость, я только начат!
Могилы и сады – одна свирель
лицо одно у ласточки и волка
одна пчела летит в одну сирень
одним ушком расслышит стог иголка
и в солнечных часах один качнется день
летит синица вверх корнями
чтоб в небо новое врасти
и стать земле отвеса глубже
и птицей темною в горсти
я глину брал чтоб в яму кинуть
и стала пригоршня в крылах
ночами кычет и щебечет
и ключ из-под земли клюет
кто невидимкой Агамемнону
затылок бритый целовал
кто звезды зеленью соломенной
зажег над городом чумным
как будто бы играя с линзою
собой играл и в шар и в ночь
и дочь цветет напрасным именем
лучом попутным зажжена
а птичка возносилась ямой
куда сорвался поцелуй
и в окна верхние влетела
и тело принесла в огне
я ночью жить пытаюсь линзой
и бродит огненный жучок
смолу постелит лодкой рухнет
и слово в позвонке зажжет
и вот тогда я весь вмещаюсь
и в точке огненной стою
не раскрываясь врозь руками
и внятен гул загробных птиц
а бык идет и землю валит
пластом меня перевернет
и на рогах сидит кузнечик
как сердца темного скворец
