Возвращение убитых разбитое дыханье пронесут как лодку на плечах – в затылок шумит прибой. И рев его рассерженный слабеет и волн вздымается все тише грудь как у героя после марафона мы возвращались ночь входила в двери и домочадцы тихо напевали историю с другими именами уже не нашими и пела песню дочь и лаяла простуженно собака «где братские сады теснее чем могилы…» где братские сады теснее чем могилы культяпой бабочкой владею и зовусь вот теплоход стоит вот пахнет кофе что за упрямая распорка в нас живет! Сильней, чем в яхте или в соколе спадающем на цель из выгнутых и протяженных облаков как колесо и из-под ног поток что за дуга власть женщины рыдающей прямит как взрыв, а после – тишину я рассказал бы если б смог какой в нас лад живой пернатый летящий и продолговатый как им звучит свирель из сотни голосов ее собрали серебром наполнили но про смертельный выдох не напомнили она и так со мной в груди живет и плачется и бабочкой зовет и я томлюсь между костей и мышц в лесу дыханья стоя красно-белом и старость как кремень владеет телом и длительная искра в кровь летит а эхо в лодке гулкого Эсхила двустворчатой скребется черепахой и нет таблицы чтобы нас вместила. Все восемь сфер зажглись над лесом. Что твоя длина звезде? и вес твой – небу? Что ты сам – лучу? Какая соль скрипит и злится на зубах? Не есть ли тело – свет в обратном беге, а вечность – бабочки культяпой глубина? Безрукая ода безрукий уходит в безрукую ночь немой стоит в тишине, дева одета в невинность как яблоко в шар или как в плоскости куб ангелы не неряшливы — не продолжены руками или крыльями но вся жизнь их – внутрь, как виноградина устремлена к косточке в центре, а та, прорастая, – все к новой и новой, к жизни, к ее истоку к грозди и корню… вот так и ангел. Черепаха подсказывает как быть лицу, не грим, но поиск внутренней косточки искорке ничто, заряженной тринитротолуолом упругой как галоп жизни настоящий скакун обходится без ног а всадник без узды и без рук без самого себя но как слияние путешествует внутрь где конь и всадник лишь слово в горле бескрылой птицы могущей вылепить жизнь из смерти древо из девы эллипс как пещеру для новорожденного не вынь рыбу из озера но вложи не кричи в лицо друга но прислушайся вдыхай запах свежего предзимнего ветра твои руки со всех сторон протянуты — к тебе, а бег твой тебя несет как гравитация планету, как зима первый снег, слово – вещь слово твое найдет тебя и вымолвит тебя от жизни до смерти миллион твоих рук держат тебя на весу когда ты отдашь их другим – для постройки дома, для дара подруге, для пера, цветка и лопаты войди всем собой в свой центр, как обратный костер в спичку безруким уходи в безрукую ночь поймешь то что ты понял прежде чем скажешь выпуклое дно лодки прибавит тебе силу взятую у колодца, глуби и ласточки – жителей мощного неба сестер мужицкого Христа с лишними руками ступнями разбитыми Гойя
Франсиско расстреляли вместе с остальными, несвежими, в белых рубашках, зряшными, стальными он в них стоял и среди них махал прохладным рукавом, их лица были словно гнезда для совы или для лампы, перегоревшей, той, что, выкрутив, не стали заменять их улетали вверх стихии как голуби почтовые босые, им имя Метатрон. и дон Франсиско сам собой рыдал, и их – глазницами с собой, как с остальными, из глаз хрустальных дальним зреньем исторгал назад, как Зевс в оружии Афину – молодыми. он мамой был им, сам в себя стреляя, а в небе плавал белый самолет из букв и мыслей, из тех, что он подумал, тех, что вдруг родят сон разума, а вдруг кричать начнут и топать. но он стоит словно рогоз у пру́да под винтовкой — средь мертвых их надежда и живой. О, дон! Постой, не упади, я тоже ведь, как плот, что разошелся на ребро и губы и в небе переменчивом плыву постой! мы не умрем, мы видим за те формы, что и неустойчивы и тленны — их выпуклыми делает слеза и наши страсти, наги и многоколенны не падай, дон! Я кисть твоя, ружье — мне, Богу, твой высокий лоб возможен, и сердце, вынутое из высоких ножен, как кисть сирени, как крыльцо мое. Что скрыто из красного винограда не вынуть солдата некоторые вещи и события срастаются, как облако и земля — Одиссей и аквариум Навсикаи где он плавает пучеглазой рыбой или Зоя, что белый клубок разлуки держит в руке на дождливом перроне или сердце стучит под землей меняя лицо улыбкой или яблоней в ветре после смерти иной ложишься в девку как в третью руку биясь в ней словно в ненаступившей бабочке и скорлупу грецкого ореха конь взглядом ноздрей несет а корпус весь в смирительной рубашке чтобы руками не мешал что скрыто за всем этим? какая тишина стоит как воздух в опустевшем доме куда никто еще не смел войти? |
