Обе были в новеньких летних платьях с цветочками: О в платье персикового цвета, Мо – рыжевато-коричневого. Это напомнило Вайолет, что ее простенькому синему хлопчатобумажному платьицу уже исполнилось три года, а заниженная талия на нем давно вышла из моды.

– Ничего не имею против, мисс Уэбстер… и, надеюсь, будущая миссис Ливингстон.

– Не знаю, не знаю, – отозвалась Мо, хотя на личике ее было написано, что она очень этого хочет.

Олив со стуком поставила чашку с чаем возле машинки, пролив немного жидкости на блюдечко.

– А я в этом не сомневаюсь! Ты можешь выйти замуж даже раньше, чем я. И быть у меня на свадьбе не подружкой невесты, а свидетельницей! – Тут она снова вытянула перед собой руку, чтобы полюбоваться колечком.

Вайолет на минутку перестала печатать. Миссис Хилл… Фамилия достаточно распространенная. И все же…

– А у твоего жениха есть сестра? – спросила она.

– Кто, Джильда, что ли? А в чем дело? Ну, есть… высохшая старая дева…

Тут Олив вдруг припомнила, что Вайолет тоже не замужем, и, прикусив язычок, засмеялась. До Вайолет дошло, что О говорит про Джильду пренебрежительным тоном, поэтому она решила, что Джильда Хилл – вполне симпатичная особа.

Жила Вайолет в пятнадцати минутах ходьбы до работы, в районе, который назывался Соук, в восточной части Уинчестера, за речкой Итчен. На жалованье машинистки она не могла себе позволить жилье в районе получше, на западе города, где дома больше, сады гуще, улицы всегда чисто убраны, а автомобили в гораздо лучшем состоянии. В Соуке дома меньше, зато обитателей в них гораздо больше. Автомобилей было совсем мало, а покрытые пылью товары в витринах магазинов гораздо дешевле.

В домике, где она проживала, было еще две жилички, а также хозяйка, занимавшая первый этаж. Мужчин в доме, конечно, не было, гости мужского пола, кроме родственников, на первом этаже не приветствовались, а на втором принимать их вообще было запрещено. Мужчин пускали только в редких случаях и в комнату, выходящую окнами на улицу. Причем миссис Харви, так звали хозяйку, имела обыкновение то и дело входить, делая вид, что ищет газету «Саутерн дейли эко», которую она где-то оставила, или очки, а еще покормить волнистых попугайчиков – клетка с ними стояла в этой комнате, – поковырять кочергой в камине, когда никто на холод не жаловался, или же напомнить, что гость засиделся и может опоздать на поезд. Кроме брата, из мужчин к Вайолет в гости никто не приходил, но миссис Харви так вела себя с ним, что Вайолет пришлось показать ей семейную фотографию в доказательство того, что Том действительно ее брат. Но и тогда надолго хозяйка вдвоем их не оставляла и то и дело совала в полуоткрытую дверь голову, чтобы напомнить Тому о том, что заправочные станции по субботам закрываются рано. Том относился к этому как к клоунаде.

– У меня такое чувство, будто я участвую в какой-то пьесе и она сейчас войдет и объявит, что в буфетной найдено мертвое тело с раной в голове, нанесенной свинцовой дубинкой, – весело заметил он.

Легко ему было веселиться, выходки миссис Харви были для него забавой, а Вайолет жила с ней в одном доме. Время от времени Вайолет приходила в голову мысль, что, переехав в Уинчестер, она сменила мать на мачеху, не менее хитрую и коварную. Но с другой стороны, здесь всегда можно было отправиться наверх и закрыться от всех ее проделок у себя в комнате, а вот с матерью провернуть такой трюк было не так-то просто. Закрытые двери миссис Харви уважала, правда, при условии, что за ними не прячутся мужчины, а в Саутгемптоне мать иногда вваливалась в спальню Вайолет так, словно двери вообще не существовало.

Вернувшись с работы домой, от предложенного хозяйкой чая Вайолет отказалась, но тайком пронесла к себе в комнату молоко и там же поставила свой чайник. Сегодня это уже седьмая чашка, даже несмотря на то, что часть дня она провела в церкви. Чашки чая у нее служили перерывами между сном и пробуждением, дорогой на работу и началом работы, обедом и снова работой, окончанием печатания какого-нибудь сложного контракта и началом другого, концом работы и началом вечера. Порой такие перерывы знаменовались сигаретами, но от сигарет кружилась голова, чай же всегда приводил ее внутренний мир в порядок. Кроме того, сигареты были гораздо дороже.

Сидя с чашкой перед холодным камином – на улице еще не достаточно холодно, чтобы можно было оправдать сжигание угля, – Вайолет оглядывала свою тесную комнатку. В ней было тихо, тишину нарушало только тиканье деревянных часов, их она несколько недель назад высмотрела в антикварной лавке. Сквозь тюлевые занавески пробивались лучи солнышка и падали на ковер, вышитый красно-желто-коричневым узором. «Какая яркая расцветка, просто гром и молния!» – говаривал ее отец, глядя на этот ковер. С крючка вешалки свисали бежевые чулки, они сушились после стирки. В углу стоял неприглядный и видавший виды платяной шкаф с плохо закрывающейся дверцей, где висел скудный набор платьев, юбок и кофточек, которые она привезла с собой из Саутгемптона.

«Совсем не так я все это себе представляла, – вздохнула про себя Вайолет, – жизнь в Уинчестере виделась мне совершенно иначе…»

Бегство в Уинчестер в прошлом ноябре случилось совсем неожиданно. После смерти отца Вайолет полтора года жила с матерью, но жизнью это можно было назвать с натяжкой, скорее – жалким существованием. От женщин, подобных Вайолет – без перспектив выйти замуж, – все ждут, что они станут заботиться о родителях. Она и старалась как могла – так, по крайней мере, ей казалось. Но миссис Спидуэлл стала совершенно невыносимой, впрочем, она и всегда была такой, даже до гибели на войне старшего сына. Она родилась в эпоху, когда дочери были послушны и знали свое место, с матерью держались почтительно, во всяком случае до замужества, а после замужества во всем слушались мужа – хотя это вовсе не значило, что миссис Спидуэлл была покорной супругой. В детстве Вайолет с братьями удавалось ускользать от слишком пристального внимания матери, они всегда играли вместе, сплоченной компанией, а вождем выступал совсем не строгий Джордж. Миссис Спидуэлл частенько поругивала Вайолет за то, что она ведет себя как мальчишка.

– Вечно у тебя коленки расцарапаны, вечно ты ходишь непричесанная… А еще эта твоя идиотская страсть к книжкам. Боюсь, ты никогда замуж не выйдешь, – заявляла она.

Мать и не догадывалась о том, что, когда начнется война, найдется кое-что похуже книжек и расцарапанных коленок, что помешает дочери выйти замуж.

Когда Вайолет выросла и еще был жив отец, она находила в себе силы держаться, тем более что отец умел разряжать атмосферу и переводить на себя раздражение матери. Он вскидывал за ее спиной брови, улыбался дочери, мягко пошучивая, когда это было уместно. Но когда его не стало, у миссис Спидуэлл, кроме дочери, не оставалось иного объекта для критического взгляда – младший сын Том уже несколько лет был женат, жил своим домом и тем самым избежал этой участи. Вот тогда-то Вайолет пришлось в полной мере познать всю тяжесть материнского внимания.

Как-то раз вечерком они сидели возле камина, и Вайолет принялась подсчитывать поводы для недовольства и жалоб своей матери.

«В комнате почему-то темно. Радио что-то бормочет, не разобрать. Чего это они смеются, разве это смешно? Приправа для салата на ужин наверняка уже скисла. Какая у тебя жуткая прическа, неужели нельзя завить волосы? Ты что, потолстела? Я совсем не уверена в том, что Том с Эвелин должны отдавать Марджори в эту школу. Что бы подумал об этом Джеффри? Боже мой, опять этот дождь! В коридоре так и тянет сыростью».

Восемь штук подряд, думала Вайолет. Но больше всего огорчило ее не ворчание и жалобы матери сами по себе, а то, что она, Вайолет, стала их считать. Она тяжело вздохнула.

– Ну что ты все вздыхаешь, у тебя такое грустное лицо, что смотреть не хочется, – снова проворчала мать. – Тебе это не идет.