– Оставила… вот на столе лежат… – и, закрыв кошелек, положила его в сумочку.
Вышла из подъезда. Тяжелая дубовая дверь с натужным стоном закрылась за ней.
Широким колодцем замкнутый двор сталинского дома, ужавшийся в
полумраке, – безлюден и глух.
Мутные утренние сумерки медленно рассеивались, обещая, что скоро-скоро зажелтеет небо и от восточного окрая земли солнце желтоватым сгустком покатится по небосклону, а пока, пробуя силу, новый день слабо-слабо белел.
Там и солнечный апрель, оправившись ото сна, к ночи закончит свой отсчёт. Впереди май… майские праздники… Мария глубоко вздохнула: опять не удастся съездить к сестре… давно не виделись… обещалась… в который раз обещалась…
Открыла машину. Села и, включив зажигание, отъезжать не спешила: столь яркий и подробный сон не отпускал… Ехать всё-таки надо: Мария нажала на педаль, – и тяжелый темно-зеленый джип плавно стронулся с места.
Дорога не отвлекла.
Москва в ранний час пустынной не была, хотя шумом и суетой ещё не подавляла. Меж тем далекое, ушедшее детство, расцвеченное вдруг до подробностей, накрепко угнездилось в потревоженной памяти и взволновало смятенное сердце.
Родителей своих Мария помнила смутно.
Отец был высок ростом. Крепок и кряжист. Все эти характеристики определились много позднее, когда рассматривались фотографии мамы и папы. А вот, что он был весел и добр, – воспоминанием определенно было личным. Папа мог подхватить дочь и, подкинув на могутные плечи, лихим скакуном носиться по комнате, подхлестывая себя и громко цокая языком, а задыхающаяся от счастья девочка подпрыгивала и тоже цокала языком.
И громко, взахлёб смеялась мама, успевая убрать с пути лихача то стул, то табурет. Такого заливистого смеха от мамы Маша больше никогда не слышала…
Отец дома бывал нечасто – бывал наездами. Появлялся, и уже скоро начинало звучать про «очередную вахту». Маше запомнилось это слово на всю жизнь. Слово казалось отчего-то мохнатым и тревожным.
Всякий раз уезжая на «очередную вахту», отец говорил, что там его ждёт какая-то «шахта». Что это такое? – девочка не знала. Однажды, отозвавшись на вопрос дочери, мама сказала, что это работа такая – «под землёй»… Только и это ясности не принесло: слово, как звучало пугающе, так таким и осталось, а уж, когда узналось, что папа на той шахте погиб, то и вовсе обрело зловещую окраску.
Светка помнить отца не могла не по молодости лет, а по факту своего еще не рождения.
Маша помнила похороны отца. Печальные. Многолюдные. Наполненные сверх предела жалобным подвыванием матери, упирающейся в обитый красной тканью гроб огромным животом. Она падала на усопшего и не давала накрыть крышкой… Потом рвалась в яму, куда опустили гроб. Стали засыпать: лопаты торопливо замелькали в руках щетинистых мужиков. Мать рухнула снопом наземь и, елозя грузным пузом, упрямо пыталась дотянуться до края могилы… её оттаскивали… пытались поднять… а она всё выла… выла жалобно и пронзительно…
В роддом мать увезли прямо с похорон…
Рождение Светки, имя для которой заранее было задумано отцом,
мечтавшим о новой дочке, мать к жизни не вернуло. Через год её не стало. Всё боялись, что она, обезумевшая от горя, что-нибудь учинит над собой, но рук на себя мать не наложила: угасла сама по себе – не выдержало тоскующее сердце…
Худой и черной, как истлевшая головешка, лежала мать в гробу. Скорбной малолюдной кучкой потолкались у могилки, на дне которой потемневшим боком топорщилась отцовская домовина. Так под общим холмиком и лежат родители… лежат рядышком папа и мама…
Мария не успела и выдохнуть печально, как рывком надавила в пол тормозную педаль. Непонятно каким макаром, развернувшись на все сто восемьдесят градусов и почти ткнувшись под капот джипа, поперёк, на счастье пустынного шоссе замерло маленькое, желтой букашкой, авто.
Медленно… очень-очень медленно и осторожно, сдав назад, Мария вырулила на соседнюю полосу и оставила замелькавший аварийными сигналами автомобиль, из которого взъерошенным воробышком испуганно таращился молоденький парень. Вслух Мария отругала себя за невнимание и временную отключку от действительности и, предельно напрягая внимание, поехала дальше.
Потревоженная с ночи память упорно не оставляла…
… тетя Надя – мамина старшая сестра, одинокая и безропотная, часто появлялась у них и раньше, покорно выполняя любую работу, а уж после того, как племянницы остались сиротами, и вовсе, сменив слово «тетя» на «мама», навсегда перебралась к ним.
Девочки безумно любили свою «маму Надю» – трепетно, до умопомрачения, любила девочек и она…
Машин на трассе стало появляться всё больше. Улицы светлеющего и обретающего в свете простор и объём города стремительно уплотнялись транспортом и людьми.
Усилием воли сконцентрировав внимание на дороге, Мария сознательно пыталась скинуть морок воспоминаний, но ночной сон, продолжая тянуться шлейфом, всё напоминал и напоминал о себе. Сопротивляясь тому, Мария задалась вполне провокационным вопросом: мог ли, вообще, состояться тот разговор с мамой Надей на самом деле?
Очень уж казался неправдоподобным…
Мария любила тренировки по ситуационной стрельбе.
Это всегда было похоже на увлекательную азартную игру: в абсолютно кромешной тьме разрываются короткие вспышки – на каждую из них, не задумываясь, улетает пуля.
Или: в гулкой сторожкой тишине напряжённо-чутким слухом улавливается каждый еле-еле слышный шорох, – и в ту сторону вмиг до окончания слабого звука улетает быстрая пуля.
И ты вовсе не чувствуешь в это время своего упругого, натренированного тела, легко и мгновенно либо перекатываясь по полу, либо группируясь как для прыжка: подвижное тело, опережая твое сознание, само по себе выбирает позу и рука сама по себе выбрасывается для очередного выстрела, а у тебя только одно – азарт и азарт!…
Команда «стой!» прозвучала неожиданно, и, будто разочаровавшись, тело в миг обмякло – и ты вольно растягиваешься на полу в расслаблении и покое…
Ярко вспыхнул верхний свет, высветив просторную залу стрелкового тира. Мария прыжком поднялась на ноги и, разрядив пистолет, протянула его подошедшему инструктору. Порывисто шагнула, оглянувшись на седовласого майора в отставке, в сторону мишеней.
– Что любопытно? Мне то же… – тот, отлично поняв ее нетерпение,
предложил привычно-командным голосом: – Пойдём…
Придирчиво осмотрев бумажные мишени в дырках, причем в основном по центру, мужчина, забавно прицокивая языком, не скрывал своего восторга:
– Отлично! – и решительно поправил себя. – Нет! В этот раз, Мария, надо признать, что даже лучше, чем всегда! Школа Деда! Что я могу ещё на это сказать? – последнее было произнесено с явным пиитетом.
В это время в залу вошли трое коллег Марии по охранному агентству. Отстрелялись они ранее её, – как догадалась, остались до окончания её стрельб любопытства ради. Каждый из них более, чем пристально и придирчиво, осмотрел бумажные листы в дырках.
– Что, Машаня, опять ты нас всех уделала?! – воскликнул один из них
– Нашей Никите по-другому никак… Надо же постоянно доказывать…– откровенно язвительно подсказал его товарищ.
– Михаил, я тебя просила не называть меня этим именем! – резко перебила его Мария. – Мне это сравнение неприятно… Я – не убийца!
– Ну, ладно… ладно уж… Я ж любя… – нехотя процедил Михаил, умело прикрывая мелькнувшее в глазах раздражение от ревности. – Все же знают, что наша Мария Гриднева – ещё тот ас…
– Не хвали – зазнаюсь! – Мария умышленно произнесла несвойственную ей фразу, чтобы хоть как-то разрядить возникшее напряженность.
– Мне-то с того что? Зазнавайся… – неохотно отозвался Михаил: голос его заметно потух. Обернувшись к инструктору, обнадеживающе-требовательно попросил: – Димыч, я ещё хочу пострелять… Разреши!
Тот, хотя и негромко, ответил решительно:
