— А шо, таки нет? — возмутился неожиданной чёрствостью товарища Макар. — Её довели, можно сказать. Бросили. Вот она и не выдержала. Не повезло ей… с мужиками, в общем.

— Не повезло?! — Серёжа от такой несправедливости даже за голову схватился. — Её муж её любил, между прочим, а она просто шлюха обыкновенная оказалась! Блядь и есть блядь. Так что пиши, Макар, заголовок: «О вреде половой распущенности»…

Серёжа хотел добавить ещё что-то обличительное в адрес несчастной героини пьесы, но тут в дверь позвонили. Макар выругался, и пошёл открывать.

— Кто там? — поспешил за другом любопытный Серёжа и еле успел поставить в проём ногу — Гусев собирался захлопнуть дверь прямо перед носом незваного гостя. — Ну ты чего, Гусик?

— Впусти меня, пожалуйста, — сказал Эл.

— Ты к нему? — сквозь зубы процедил Гусев и кивнул в Серёжину сторону.

— Я к тебе.

— Макар, ну! — Серёжа опять помешал Гусеву закрыть дверь и практически за руку втянул брата в квартиру. — Чё ты, как не родной?! Эл, вон, специально к тебе пришёл, может, помириться хочет, может, он раскаивается в том, что сделал? Уж не знаю, что у вас там произошло…

То, что лучший друг и любимый брат смотрят друг на друга волками, очень расстраивало Сыроежкина. Хотелось помирить их хоть как-нибудь, но даже в чём причина их конфликта он не знал — оба они, и Макар, и Элек наотрез отказывались обсуждать с ним эту тему. А Зойка на Серёжины расспросы и вовсе делала круглые глаза и клялась, что ни сном ни духом не ведает, из-за чего её парень поругался с другом — не из-за неё точно.

— Раскаивается, Ховоришь? — скептически усмехнулся Гусев, с презрением взглянув на совершенно безэмоциональное лицо Громова. — Ты раскаиваешься, Эл?

— Я… я сожалею. Что так получилось. Макар.

— Сожалеет он! Ха! Как же… Ты, Хромов, значения этого слова не знаешь. Зачем пришёл?

— Хотел тебя увидеть.

— Посмотрел? Вали обратно.

— Так! Никто никуда валить не будет! — решительно сказал Серёжа, заслонил собой входную дверь и указал пальцем на комнату Макара. — Идите и миритесь. Я всё сказал.

— Сыроежкин, ты шо, страх потерял или беХать научился? — не всерьёз шуганул Гусев грозно сверкающего глазами друга и поманил Громова за собой: — Пошли, Эл, пять минут у тебя.

Стоять под дверью и слушать, как Гусь с Элеком выясняют отношения, Серёжа счёл ниже своего достоинства, хотя любопытство разбирало так, что руки чесались схватиться за ручку и войти в самый неподходящий момент. Чтобы не искушать судьбу и не сорвать друзьям возможное примирение, Серёжа пошёл на кухню проверять пирог. Глянул на большие настенные часы и сразу засёк себе время — Макар сказал, что пяти минут им хватит, а дальше уже и пойти посмотреть, как там оно, не стыдно.

Пока Сыроежкин возился со своим пирогом: проверял готовность, перекладывал, искал чем бы накрыть, мыл противень, прошло гораздо больше отмеренных им пяти минут. Так что он уже, не думая, вытер руки и сразу рванул в комнату к Гусеву. Открыл без предупреждения дверь да так и замер на пороге с разинутым ртом.

— Что у вас здесь происходит? — спросил он наконец. — Вы что, дерётесь?!

— Всё в п-порядке, — дрожащим голосом сказал Элек и отнял руку от щеки — половина лица у него была хорошего такого красного цвета.

— Ты зачем моего брата ударил, Макар?! — ужаснулся Сыроежкин и попытался внимательнее осмотреть Элека — тот, правда, был против: вертел головой и поджимал то ли разбитую, то ли прикушеную губу.

Макар по-прежнему не проронил ни слова — стоял крепко сжав челюсти, только желваки под кожей ходили, тяжело дышал и в упор смотрел на Эла. Серёжу, казалось, и не замечал вовсе.

— Гусь, ну чего ты? — в полном недоумении кинулся Серёжа уже к Макару и чисто автоматически приложил ладонь к его лбу — Гусев опять выглядел больным: весь красный, с нездоровым блеском в глазах и с опухшими губами. — Да что же это такое? Скажет мне кто-нибудь или нет?! — крикнул в отчаянии Серёжа и опять перевёл взгляд на брата.

— Давай, Эл, скажи ему, — произнёс наконец Макар. — А я послушаю. А то вдруХ ты не понял, за шо по щам получил?

Эл от этих слов дёрнулся непроизвольно, шмыгнул носом, сморгнул невесть откуда взявшиеся слёзы, потом улыбнулся криво и сказал:

— Я другое понял, Макар. Ты наврал мне там, в парке. А вот в лагере сказал правду. И ты злишься, потому что это до сих пор так!..

— Нет! Стой! Не смей! — Серёжа буквально повис у Макара на руке, потому что Гусев словно обезумел — угрожающе мыча, рванулся вперёд и замахнулся на Эла. Счастье, что Серёжа успел его остановить — на этот раз удар был бы серьезный — кулаком. — Не надо, Макар, пожалуйста! — чуть не плакал ничего не понимающий Сыроежкин. — Он же мой брат!.. Не бей его!..

Эл даже инстинктивно не шелохнулся, не попытался избежать нападения. Так и стоял в полуметре от Макара, белый, как мел, с алеющим отпечатком ладони на щеке. Смотрел огромными глазами на своего противника и прерывисто дышал.

— Всё ещё можно изменить, Макар… — одними губами прошептал Элек, но Макар его понял.

— Просто уйди. Пожалуйста… Эл.

«Про мир можно забыть», — понял Сыроежкин. Как ни печально это было осознавать, но Макар с Элеком — враги, и ни о какой дружбе между ними речь идти не может. Не поубивают друг дружку — уже счастье. И, чтобы не рисковать здоровьем братика, Серёжа тут же схватил его за рукав и потянул к двери — дразнить гусей бывает чревато… Эл не возражал: он был растерян и сбит с толку — внезапная вспышка ярости со стороны Макара повергла его в шок.

— Прости, Эл, — уже в дверях сказал Серёжа. — Не знаю, чего на Гуся нашло, но лучше его пока не трогать. Вот успокоится, тогда и поговорите. А то вишь, драться на ровном месте лезет…

Элек кивнул ему молча и вышел. А Серёжа вернулся в комнату, открыл рот, чтобы высказать другу всё, что он думает по поводу его дурацкой манеры чуть что, пускать в ход кулаки, и… не стал ничего говорить. Макар, согнувшись, сидел на своём диване и закрывал руками лицо. Серёжа грешным делом подумал, уж не плачет ли он? Подошёл, отнял его ладони от лица — нет, никаких слёз не было и в помине. Что в общем-то не удивительно — здоровые семнадцатилетние парни редко бывают плаксами. Но выглядел Гусев растерянно, а его руки, которые Серёжа так и не выпустил из своих, заметно дрожали. И, вместо того, чтобы отчитать друга за стычку с братом, Серёжа тихо сказал:

— Макар… Там пирог ещё тёплый — пошли чай пить!

***

Только оказавшись наконец дома, Элек пришёл в себя, и то не сразу. Час где-то просидел в своей комнате, предварительно заперев дверь на все засовы (объяснений с профессором по поводу собственного полуобморочного состояния он бы сейчас просто не выдержал), и по кругу прокручивал в голове подробности своего последнего разговора с Макаром. Он почти ненавидел себя за эту слабость — пойти на поклон к Гусю после того как сам фактически порвал с ним да ещё услышал в ответ такое, за что ему своего бывшего захотелось просто… нет, не убить, но сделать больно. Очень.

Вместо этого Эл делал больно себе. С мазохистским упрямством всю эту неделю, пока Макар болел, вечером, уже ложась в постель, Эл доставал те самые фотографии Гусева, которые сделал перед отъездом на сборы, и рассматривал их, пока не начинал проваливаться в сон. Конечно, он дрочил на них (ну, а как было не дрочить на такое-то?), но вовсе не ради нескольких минут физического удовольствия Элек, как заворожённый, пялится на снимки. Он будто снова погружался в то время, когда имел над Макаром власть, когда тот принадлежал ему, словно невольник своему господину, когда их связь казалась пусть и не правильной, но такой крепкой, что одна мысль о том, что однажды она исчезнет, отдавала абсурдом.