– Вы чрезмерно любезны. – комментирует она, но без ярко выраженной неоднозначности. – Я могу оставить Вам номер своего телефона, позвоните, когда неполадки устранятся, и…
– Видите ли, каждая встреча – неслучайна. – поясняет старик с важным видом, то ли откликаясь на слова посетительницы, то ли развивая какую-то свою мысль, – И я уверен, что Вас сюда привело само провидение.
Вэлл пробует улыбнуться. Должно быть, вышло скверно, ибо старик тут же теряет утрированное добродушие и делается строжайше серьезным.
– Но теперь поспешите. Вас и так заждались.
– Да? И кто же? – но девушка тут же осекает саму себя, – Благодарю Вас за прием и книгу, мистер Просперо.
Обменявшись взаимными любезностями, они расходятся. Реджина, покидая несуразную лавку, растворяется в лондонской толпе, а хозяин, вернувшись за прилавок, и попыхивая трубкой, провожает ее взглядом. Но вместо старика вослед девушке взирает мужчина средних лет, облаченный в деловой костюм, с аккуратно подстриженной бородой, не сохранившей ни следа былой – мгновение назад – седины. Маг Просперо неслышно усмехается.
Первое, что делает Реджина, оказавшись на свободе от литературно-захламленного пространства, – судорожно закуривает. Сколько ни готовься к подобным моментам, разбивающим все представления о подразумеваемой человеческой нормальности, но, попав в подобную ситуацию, какая-нибудь жилка, всего одна, но предательски дрогнет. Девушка, энергично удаляясь, непроизвольно опускает руку, кладет ее на сумку, чтобы почувствовать контуры вложенной книги. Да, реальна и осязаема. Что же, большего ждать не приходится. Наверняка окажется очередной пустышкой. Или, что еще хуже, – рекомендациями и инструкциями к тысяче и одному заговору на счастливый брак.
Способность видеть – вот, что ее по-настоящему занимало. Воочию наблюдать свою судьбу, быть причастным, полниться уверенностью, проживать каждое мгновение так, будто оно – последнее. Иными словами, жить – в полную силу, не размениваясь. Реджина не принимала полумер, мир для нее раскалывался на «да» и «нет». Должно быть, по зрелому размышлению, сказывался некий внутренний максимализм, простительный разве что юношескому неразумению. И каково это, возможно ли это – открыть свое сердце неизведанному, тому, что не способно вместиться в целую вселенную, но проходит сквозь игольное ушко? Открыть свое сердце. Вэлл некоторое время поиграла с оборотом речи, воображая смысловые конструкции и методы их исполнения, но подошедший к платформе, на которой она стояла, поезд перенаправил ее в иные плоскости. Всю дорогу до дома, отгородившись от блеклой реальности портативными наушниками, девушка бросала настороженные взгляды на свою сумку, примостившуюся тут же, рядом. Заинтригованное любопытство подначивало ее взяться за книгу немедля ни секунды, но она дала себе твердую установку: оттягивать столь пикантное знакомство как можно дольше, насколько хватит выдержки.
Сойдя на станции, какими изобилует пригород, девушка неспешно возвращается домой. Сгущающиеся сумерки отливают багровым закатом, где-то в отдалении шумят колеса о линии рельс, над головой распростерлось грузное, свинцовое небо, предвещающее удушливый духотою дождь. Реджина вздыхает с тенью уныния и отпирает ключом входную дверь. По заведенной традиции, помещение откликается эхом пустоты.
Она разогревает ужин, трапезничает в одиночестве, оставляет посуду в раковине, чтобы было, чем заняться завтрашним днем, и отправляется в свою комнату. Мать ее вернется ближе к ночи, должно быть, очередные совещания, требующие присутствия в согласии с занимаемой должностью. Ничего не поделаешь.
Девушка забрасывает тяжелую ношу на кровать, сквозь разделяющее их пространство чувствуя, как свербит оставленный фолиант по нервам. Стискивает зубы. Но нет, моего терпения тебе не сломить. – думает она и, включая компьютер, устремляется во Всемирную паутину.
Спустя пару часов, изнемогая от тупой боли в одеревеневших мышцах, Реджина встает из-за рабочего места и выходит на террасу, примыкающую к фасаду дома. Прохаживается по ограниченному периметру, будто бы разминаясь. Достает пачку сигарет и облегченно закуривает, откинув голову. На небе проступают звезды, духота мерно сгущается. Скорее бы, – мысленно просит девушка у небесной тверди.
Она неспешно докуривает, возвращается в свою обитель из четырех стен, взгляд диким зверем упирается в приоткрытую сумку, в чьих недрах преспокойно выжидает своего часа зачарованная книга в черном переплете. И тут героическому самообладанию Реджины приходит конец.
* * *
Раймонд Вашерон был разбужен в четвертом часу утра, самом неприличном для звонков времени суток, дребезжанием стационарного телефона, грохочущего, как призыв ангельской трубы к мертвым, что должны восстать. Мужчина рывком поднялся с кровати, в единую секунду вернув сознание из мира грез в беспощадную реальность. Телефонная трубка поджидала его на заваленном бумагами столе.
– Церковь Сант-Греал, преподобный Вашерон, O.P1., слушаю. – произнес он более хрипло, чем рассчитывал.
На другом конце линии раздается умиротворенный голос, приятный своими тембрами.
– Раймонд, к тебе есть дело. – и говорящий явно не был озабочен мерами приличия.
– Кардинал Честертон, Ваше Высокопреосвященство…– догадаться о том, с кем идут переговоры, не составило труда.
– Выезжай в самый наикротчайший срок. Все подробности узнаешь на месте. – собеседник, назвав адрес, дал отбой.
Покой мне только снится, но за неимением сна ожидается в гробу, – думает преподобный и прежде, чем направиться в комнату, служащую ему смежной ванной, успевает поставить на газовую горелку нехитрую посудину, сдобренную тройной порцией кофе.
Скрывшись за тяжелой дверью, он, скинув ночную сорочку, подставил жилистое тело гончей под обжигающе ледяные потоки проточной воды, поступающие прямо из Темзы. Благо, еще в начале XIX столетия добрые люди додумались поставить фильтры, кое-как очищающие водяную муть, бушующую и в реке, и в трубах. Совершив утреннее омовение, он переступил через бортик, и в полутьме, царящей в комнате, столкнулся с собственным отражением в зеркале напротив. Непроизвольно поморщился. Намылил лицо, взял в руки опасную бритву, тщательно выскреб двухдневную щетину, стараясь не отводить взгляда от потухшего взора своего двойника. В углах его рта пролегли глубокие морщины – отпечатанная горечь в человеческом облике. По вискам спадающих прядей еще мокрых волос, с которых сбегали острые капли воды, пролегла седина. Темные глаза отливали холодом бездонных тоннелей, смешанным с мертвенным смирением. Некогда горящие внутренним жаром, с годами они становились все более застывшими, вбирая в себя усталость прожитых лет. Некрасивое лицо, словно выточенное из камня, с выделяющимся хищным профилем, неприязненно усмехнулось в зеркале. Что же, кофе, думается, поспел.
Он вышел, скрывая худобу за полами халата, и, оказавшись в своих апартаментах, снял небольшой чугунный котелок с горелки, плеснул черную, бодрящую жидкость в кружку, всегда бывшую под рукой, и энергичным маршем подошел к столу. Под бледной рукой вспорхнули бумаги, оставленные накануне, расчистилось пространство и – хвала небесам, – обнаружилась искомая пачка сигарет. Мозг лихорадочно соображал, собирая разрозненные данные в попытке предугадать суть очередного кардинальского поручения. Чем была вызвана такая срочность? Новые легионы? Вселение? Особо сложный прецедент одержимости? Массовой одержимости? Он чувствовал, как тупая боль свербит в висках. Да здравствует гемикрания, почетное проклятие Понтия Пилата, Шопена и Фридриха Ницше!
Вашерон сделал глоток, вкус кофейного напитка непосредственно поставил его перед категорией страдания. Это утро не сулит ничего хорошего. Впрочем, как и каждое утро каждого нового дня. Преподобный закурил, разбавляя горчайший вкус кофе чадом табачного дыма.
