– Кому машешь, деревня?!
– Сам ты деревня! – огрызнулся матрос. – Положено, вот и машу.
– Положено! – передразнил делегат. – Отменено отдание чести, как и вставание во фронт, понял! А также запрещено обращение к матросам на «ты» и прочее грубое обращение.
– Хм, вона как… – не нашёлся, что сказать, вахтенный.
– Вам что, про Приказ№1 не говорили?
– Болтают разное, да никто его не видел.
– Ну-ну, сейчас увидите…
Первым делом делегат потребовал объявить общее построение экипажа и в присутствии командира зачитал за несколько дней ставший уже притчей во языцех Приказ№1.
Помимо создания судовых комитетов, преступных послаблений в организации службы и возмутительного умаления дисциплинарной власти офицеров флота и армии (а точнее, лишения их этой самой власти), любые их действия теперь могли обсуждаться на собраниях солдатских и матросских комитетов с вынесением различных вердиктов, вплоть до удаления офицера с флота или из армии. Согласно этому приказу, контроль за оружием и боеприпасами корабля надлежало также передать судовому комитету. Оружие офицерам, по их требованию, выдавать запрещалось – только с разрешения судового комитета. У сейфов с оружием и боеприпасами предписывалось выставить усиленные караулы.
После этого заявления шёпот возмущения пробежал в строю офицеров. Командир, бледный от сдерживаемого гнева, твёрдо взглянул на них, без слов требуя сохранять спокойствие. Потом повернулся к делегату.
– Позвольте-ка, – он взял из его рук лист с отпечатанным текстом приказа, пробежал по нему глазами. – Здесь чёрным по белому написано, что приказ адресован войскам Петроградского гарнизона. Почему вы вводите личный состав в заблуждение? – он исподлобья посмотрел на делегата.
– Это бюрократическая деталь, которая устранится в ближайшее время, – не теряясь, смотрел на него делегат.
Расчёт его был верен: зерно раздора было посеяно принародно, и начни офицеры сопротивляться проведению злосчастного приказа в жизнь, это неминуемо привело бы к тяжёлым последствиям. Скрепя сердце, они подчинились.
Почти каждый день в городе проходили митинги, посещая которые, матросы всё больше напитываясь революционным духом, и противодействовать этому было невозможно: политическая сторона их жизни отныне офицерами не контролировалась – запрещено. Впрочем, как показали недавние события, она и ранее ими не контролировалась по их халатности, за что и приходилось теперь жестоко расплачиваться.
Однако, сколько не пытались прибывшие делегаты разжечь среди матросов ненависть к своим офицерам, это не удавалось. И причина тому была: корабли, базирующиеся на Ревель, в отличие от тех, что стояли в Гельсингфорсе и Кронштадте, с самого начала войны постоянно находились на острие военных действий, и не однажды уже приходилось им участвовать в серьёзных делах. В боевых буднях матросам было не до революционных шатаний, а во все времена ничто не сближало командный состав с нижними чинами более, чем совместная близость к смерти. К тому же, ни о каком рукоприкладстве со стороны офицеров, на которое тоже часто делали ставку делегаты, здесь никто не помнил уже со времён русско-японской войны. Поэтому-то большая часть матросов продолжала относиться к офицерам уважительно даже после февральского переворота. Часто в последующие дни матросы обращались к офицерам за разъяснением сложившегося в стране положения, искренне пытаясь понять суть происходящего, да только офицеры, оглушённые событиями, и сами мало что понимали, твердили заготовленной отговоркой одно: наше дело – службу исправно нести. И хотя разрушительный вихрь беспорядков, всё же, пронесся по улицам Ревеля, оставляя после себя разбитые витрины, избитых полицейских, сея страх, человек несведущий, возможно, даже не заметил бы никакой разницы в организации службы на кораблях базы до и после отречения царя – как будто привычным порядком она катилась дальше.
В середине марта «Лихой» планово уходил в море, чтобы сменить в дежурстве по охране минных заграждений Ирбенского пролива эсминец «Дерзкий».
Во всё время войны немцы не оставляли попыток прорвать минные заграждения русского флота. Приказ о постановке этого злосчастного для немецких кораблей препятствия, под свою ответственность, за сутки до официального объявления войны, отдал командующий Балтийским флотом адмирал Эссен. Четыре минных заградителя под прикрытием главных сил флота за четыре с половиной часа выставили 2129 мин на линии Поркаллауд-Нарген. Это заграждение, защищаемое с флангов береговыми батареями, стало надёжной защитой от прорыва в Финский залив вражеских сил и последующего их десантирования на территорию Российской империи. Годом позже, для защиты Рижского залива, был также заминирован Ирбенский пролив на юге Моонзундского архипелага.
Для оперативного маневрирования своих сил и охраны минных заграждений, в минных полях были оставлены узкие тропинки прибрежных фарватеров, координаты которых хранились в строжайшей секретности.
Много ещё полезного для русского флота смог бы сделать в этой войне Эссен, дальновидный, умный военный, способный увлечь за собой подчинённых, пользующийся среди моряков авторитетом, основанном на искреннем уважении, если бы судьба распорядилась иначе, не оборвав его недолгую жизнь воспалением лёгких. Но пока и первого хода адмирала в этой партии немцам хватало с лихвой…
В ходе боевых действий, немецкое командование довольно скоро пришло к выводу, что попытки прорыва в Финский залив – заведомо провальные, поэтому основные усилия с его стороны стали прилагаться к прорыву в Рижский залив, где усилия эти можно было дополнительно поддержать действиями своих сухопутных частей, продвигавшихся успешно.
В октябре 1917 года германское командование добьётся своего, осуществив операцию по захвату Моонзундского архипелага, которая войдёт в летопись военной истории под названием «Альбион». Но сейчас тылы Балтийского флота были ещё под надёжной защитой.
– Кто бы знал, как я рад уйти из этого сумасшедшего дома, – стоя на мостике, негромко проговорил старшему офицеру командир, глядя на тонкую полоску берега за кормой. – Наконец-то делом займёмся, а не…
«Старший» промолчал, покосившись на делегата, стоявшего тут же, с ненавистью глянувшего на командира.
5
Ночь выдалась тихой, чуть морозной. Тёмные облака кусками грязной ваты беспорядочно разбросались по звёздному небу, и яркая луна иногда выплывала из-за них, оглядывая жёлтым глазом свои ночные владения, ненадолго подсвечивала слепой, чёрный простор.
Командир мельком заглянул в вахтенный журнал: «00 часов 00 минут 3 апреля 1917 года. Окончена циркуляция вправо. Курс 30 градусов…» и, взглянув на беспрестанно зевающего, всеми силами борющегося со сном рулевого, сказал ему:
– Соберись, родной. Не то ненароком на нашу же минную банку нас заведёшь. Тогда мы все здесь вечным сном заснём. Это я тебе гарантирую…
– Виноват! – встрепенулся матрос.
Гипнотическое спокойствие, царившее на мостике, потревожил звонок внутреннего телефона. Трубку снял боцман.
– Господин капитан второго ранга, марсовый докладывает: наблюдает дымы слева, в секторе от сорока до пятидесяти градусов.
Командир подошёл к смотровому стеклу, вскинул бинокль к глазам, пристально рассматривая покачивающуюся воронёную поверхность моря в указанном направлении. На самом краю горизонта действительно различались неясные вытянутые кверху чёрные клубы. На первый взгляд их тоже можно было принять за облака, но на безветрии их отличала правильная, постепенно расширяющаяся кверху форма. Просматривалось едва заметное жёлтое свечение по указанному направлению.
«Уже ночью и приловчились, что ли, брешь искать, под прожекторами?..» – возбуждаясь задором, рассматривал горизонт командир. Зрительно он смог определить наличие только двух судов.
– Сделать запись в вахтенный журнал, – говорил он, не отнимая бинокля от глаз, – время: 00 часов 23 минуты. Обнаружил вражеский тральщик (это к бабке не ходи…) под прикрытием… – командир на секунду задумался, – пусть будет – крейсера…
